Наталья Никитина - Полтора килограмма
комнаты занимали горшочки с различными сортами комнатных растений, с которыми она иногда
разговаривала так, словно это ее дети. Я помогал ей поливать их и относить на рынок, когда появлялась
такая необходимость. Она мечтала о собственном доме с просторной светлой оранжереей. Как же я хотел
разбогатеть ради нее! Перед сном часто лежал, закинув руки за голову, и пялился в пожелтевший потолок. В
такие минуты я представлял себя хозяином огромного цветочного магазина. А моя мама в красивом
розовом платье прогуливается среди рядов экзотических растений, взгляд ее полон неги и счастья, она с
упоением вдыхает дивный аромат цветов, тонкими пальцами прикасается к их лепесткам. Я стою в стороне
и с гордостью наблюдаю за ее счастьем. Она умела видеть красоту в простых вещах и всегда делилась своим
восторгом со мной; даже залетевшим в окно жуком могла любоваться, уверяя, что у него невероятно
красивый оттенок панциря. Еще у нас было пианино, мама подолгу занималась со мной и говорила, что у
меня абсолютный слух. Впрочем, подозреваю, что этим она просто хотела поднять мою самооценку.
Я сделал паузу, чтобы пригубить остывший чай. Журналистка, расценив это как финал приятных
воспоминаний, обратилась с очередным вопросом:
– Расскажите про школьные годы. Вам легко давалась учеба?
– У меня рано проявились способности к математике. Вероятно, сказалось то, что я много времени
проводил с дедом. В три года уже читал и писал. В четыре – знал таблицу умножения. В пять – решал
задачи для третьего класса. Очень быстро я понял, что обладаю феноменальной памятью – словно
9
фотографировал взглядом лист бумаги и затем читал с него воспроизводя в своей памяти. В школе без
особых усилий запоминал ряд многозначных чисел и мог перемножать в уме трехзначные числа. Это была
самая обычная школа, расположенная неподалеку от нашего дома. В каникулы я читал учебники, поэтому
почти всегда на уроках активно поднимал руку и отвечал на вопросы учителя по новой теме. Домашнее
задание предпочитал выполнять сразу после урока во время перемены, в то время как другие мальчишки
бегали по коридорам, высвобождая излишки бьющей через край энергии. Я рос отрешенным и
созерцательным ребенком. Мне были малознакомы радости и быт многолюдного двора, где все ребята
играли в футбол. Я же оказался слишком медлительным для таких игр. Во время прогулок чаще мечтал о
чем-нибудь, сидя в стороне на лавочке, вздрагивая, когда мальчишки просили пнуть им улетевший за
пределы поля мяч. Мне исполнилось девять лет, когда от инсульта умер дедушка. К тому времени кризис в
стране уже закончился, но потеря кормильца для семьи стала серьезным испытанием. Курт уехал на
строительство небоскребов в Чикаго, где в это время началась вторая волна «архитектурных причуд». Там он
женился, обзавелся детишками и благополучно прожил всю жизнь.
Потом у меня появился отчим. Денег не хватало, и мама, полагая, что появление мужчины в доме
облегчит наше бедственное финансовое положение, терпела несносный характер своего нового мужа. Он
любил маму, был весел и внимателен к ней, не экономил на продуктах, но все эти достоинства блекли на
фоне его жестокости. Когда он был трезв, то чаще всего молчал и не замечал меня, однако алкоголь
превращал его в дикое животное. В нем начинали бурлить энергетические потоки необузданной агрессии. А
выпивал он, надо заметить, каждые выходные. Ему доставляло удовольствие издеваться над нами.
Напиваясь, он иногда, потехи ради, заставлял меня съесть луковицу, я ел и плакал, а он, находя это
невероятно смешным, хохотал во всю глотку! С тех пор не переношу даже запах лука.
От этих слов на лице журналистки отразилась крайняя степень сочувствия.
– Мама была беременна, – продолжал я свою исповедь. – Однажды отчим ее толкнул, она сильно
ударилась, и ее увезли в больницу с кровотечением. Больше иметь детей она уже не смогла. Периодически
у отчима случались приступы белой горячки. В такие дни мы прятались в нашей с бабушкой комнате,
придвигая к запертой двери массивный комод. Этот кошмар длился три года. Когда его зарезали в пьяной
драке, моему счастью не было предела. Мы снова зажили спокойно. Мама, я и бабушка. Опять в наш дом
вернулись вечерние посиделки с соседями, мама музицировала, бабушка с миссис Татум пели песни, мы
пили чай. Бабушка пекла воздушные пончики, такие же круглые и мягкие, как она сама. От ее одежды всегда
пахло ванилью.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, я напросился в помощники к старому мудрому почтальону
Вэйну Доэрти. Это была очень колоритная личность. Седой, с усами и бакенбардами, словно сошедший со
старинной гравюры. Его дом тогда казался мне целой библиотекой. Одна стена была полностью отведена
под полки с книгами в старых потрепанных переплетах. После занятий в школе я спешил к нему на почту. В
юношеские годы он заменил мне деда. Вэйн научил меня двум вещам: курить и анализировать то, что я
вижу. Например, он брал в руки конверт и по почерку, запаху, марке и адресу пытался охарактеризовать
отправителя письма. Меня это ужасно забавляло! Мы наугад вытягивали конверт, словно карту из колоды, и
каждый, бравируя своей наблюдательностью, пытался как можно больше рассказать об отправителе
конверта. Я помогал ему разнести почту, а он мне за это каждый раз давал доллар и кормил в местном
трактире.
В пятнадцать я уже разгружал баржи, работая у знакомого Доэрти. Все заработанные нелегким
трудом деньги отдавал маме, которая к тому времени уже преподавала в музыкальной школе. Видели бы
вы, с какой гордостью я это делал. Именно тогда я понял, что стал мужчиной! Окончив школу, поступил в
Северо-Восточный университет на математический факультет, параллельно подрабатывая наборщиком в
одной из типографий. Среди однокурсников пользовался уважением, но не более. Конечно, у меня была
пара близких друзей, таких же, как и я, зажатых комплексами «ботаников». Девушки на меня внимания не
обращали. Худой и сутулый очкарик, с большим прыщавым носом и густыми бровями, безвольно
приподнятыми к центру лба. Поэтому вечера я проводил не на свиданиях, как все сверстники, а в своей
комнате с книгой в руках.
Мне было тридцать, когда умерла мама, и нахлынувшую пустоту я пытался заполнить книгами. Она
ушла так тихо. Оторвался тромб. Смерть была мгновенной. Ей было всего пятьдесят шесть. И мы остались с
бабушкой вдвоем. Позже я часто отматывал свою жизнь, как кинопленку, назад. И ругал себя снова и снова,
