Владимир Михайлов - Фантастика 1969, 1970
— А ты научился лечить неизлечимые болезни? — неожиданно спросил он меня.
Я растерялся:
— Откуда ты можешь знать? Ведь я занялся этим всего лет в тридцать. И занялся совершенно случайно.
— Но ведь я — это ты, — сказал он. — Только в детстве. Я знаю про тебя больше, чем ты про меня, потому что я всегда хотел, чтобы ты занимался тем, чем хочу заняться я. Я этого очень хочу.
В нем как-то странно сочеталась детская наивность и суровость взрослого.
— Нет, Сашка, я еще не научился лечить неизлечимые болезни. Но я думаю, что скоро это станет возможным.
— Правда? — обрадовался он.
— Правда, — я потрепал его по макушке. — Но только мне очень не хватает времени. Тебе хорошо. Ты еще не замечаешь, как быстро бежит время.
Он бросил на меня взгляд, чуть насмешливый и странный, словно он знал что-то очень важное для меня, но еще не считал нужным сообщить это мне. Выцветшие брюки сидели на нем мешком. Рубашка в клеточку выгорела. «Не сладко тебе приходится», — подумал я.
— Мне тоже не хватает времени, — сказал, наконец, он.
— Вот как?! — рассмеявшись, спросил я. — И чем же ты занимаешься, что у тебя не хватает времени?
— Я хочу, чтобы ты получился счастливым…
— Ну что ж. Считай, что я таким и получился. Только знаешь ли ты, что такое счастье?
Он не ответил на вопрос, словно и не слышал его.
— И еще я хочу, чтобы люди становились счастливее оттого, что ты есть.
Вот уж этого-то я не знал наверняка. Счастливы ли люди оттогс, что я есть? Нет, я не мог это утверждать с уверенностью.
— Ты очень серьезный, Сашка. Это все-таки плохо в твоем возрасте.
— Это хорошо.
— Не будем спорить. А почему ты вчера не подошел ко мне?
— Ты ведь тоже не сразу приехал ко мне. А почему я должен был сразу броситься к тебе? Я тебя тоже ждал.
— Прости.
Мне показалось, что между нами внезапно возникла стена отчуждения, что мы чужие друг другу и что я никогда не смогу его понять, этого десятилетнего мальчишку, то ли потому, что взрослые вообще плохо понимают детей, то ли потому, что он умнее меня. Но последнее я отбросил сразу же, потому что еще не мог согласиться, что я с годами глупею. Во всяком случае, до встречи с ним это мне и в голову не приходило.
Мы долго бродили по городу. Я узнал, что и он не помнит отца и мать, видимо, погибших на войне, что он живет в интернате. Его неразговорчивость, некоторую скрытность я отнес за счет того, что это была наша первая встреча. Трудно говорить много и только веселое, когда впервые увидел сам себя.
Позже я понял, что хотя он и говорил меньше, чем я, но именно он направлял наш разговор. Он экзаменовал меня, делая это незаметно, ненавязчиво. И я вынужден был согласиться, что он чем-то все-таки умнее меня. Может быть, своей системой мышления, способностью точно знать, что же он хочет, удивительной собранностью и иронией. Грустной, грустной, не мальчишеской иронией.
Мы договорились встретиться еще. Я уехал с вечерним поездом.
В последнюю минуту, когда я был в тамбуре вагона, он весело засмеялся, несколько раз лихо подпрыгнул и крикнул:
— А ты ничего! Не совсем такой, как я предполагал, но все же ничего. Пока!
И стена отчуждений исчезла между нами. И снова это сделал он. Сделал, когда сам захотел.
— Пока, Сашка! — крикнул я.
Поезд тронулся. Как мне было легко! Радость, непонятная, странная, необыкновенная, распирала мою грудь.
И все-таки я не знал, не мог предполагать, как нужна была мне эта встреча. Я стал работать так, как не мог уже давно. Какое-то небывалое вдохновение овладело мной. Теперь я был уверен, что эксперимент пройдет удачно. Я сделаю то, о чем мечтал, оказывается, еще в детстве.
Несколько месяцев промелькнули незаметно. Целый ряд больших и маленьких удач, бессонные ночи, мимолетные сомнения, ожесточенные споры и захватывающие обсуждения, встречи и командировки.
Наш институт работал над очень трудной и важной проблемой. Мы разрабатывали мгновенные нехирургические методы лечения травм на расстоянии. Вот, например. Человек упал с обрыва и разбился. Пока его доставят в ближайшую клинику, будет уже поздно. Мы разрабатывали методику и аппаратуру, которая позволяла этот мешок костей и боли превратить снова в человека. Человек падал с обрыва и тут же вставал совершенно целым и невредимым.
Мы хотели уменьшить количество нелепых смертей. И у нас это уже получалось. Теперь я мог сказать: «Да, люди будут счастливее оттого, что я есть». Сказать Сашке, то есть самому себе, и никому больше.
Только через полгода я смог выбрать время и купить билет в детство… Сашка на вокзал не пришел.
«Детская, нелепая выходка, — подумал я. — Обиделся, что я долго не приезжал». А я мог бы ему многое рассказать из того, о чем он мечтал.
Расстроенный, я вернулся в Усть-Манск. На вокзале меня снова пригласили в диспетчерскую.
— Что-нибудь с темпограммой? — с надеждой спросил я.
— Нет. Темпограмму мы послали. Дело вот в чем… У вас не было детства… Это невероятно, но это так.
— Что за ерунда! Ведь я видел… я уже разговаривал с Сашкой.
— Это был не Сашка, то есть это были не вы в детстве. Это был Ролан Евстафьев.
Ролан Евстафьев? Я не знал такого, но фамилия была мне знакома.
— У вас не было детства.
— Но почему он тогда приходил меня встречать? Да нет же! Это именно он, то есть я. Я это чувствую.
— У вас не было детства. Это совершенно особый случай.
Мне дали стакан воды. Наверное, вид у меня был растерянный и жалкий. Я плюхнулся в кресло, не в силах выйти на улицу. Меня не тревожили и больше ничего не говорили. Да и что они могли сказать. Они выяснили, что у меня не было детства. Почему и как это произошло, они не знают. И помочь тут они мне ничем не могут.
Когда у человека бывает трудное детство, говорят, что у него не было детства. Да! Но у меня-то не было детства, в прямом смысле слова не было!
Я немного пришел в себя. Настолько, чтобы нормально двигаться, не привлекая взглядов прохожих.
Через час я добрался до лаборатории. Было уже довольно поздно, и на месте оставались человека два или три. Я сел за свой стол и попытался собраться с мыслями.
Скоро лаборатория опустела. Может быть, перед уходом товарищи что-нибудь и говорили мне, но я не слышал… Только за стеной раздавался стрекот пишущей машинки. Это Елена Дмитриевна перепечатывала протоколы наших экспериментов.
Я сидел за своим столом и вспоминал. Выискивал в своей памяти факты и сопоставлял их, и вспоминал, вспоминал.
Тридцать лет назад я очень долго болел. Во время болезни я потерял память. Я не помнил ни друзей, ни знакомых, ни самого себя до этой болезни. Странно, но в моей памяти отчетливо сохранились знания и опыт начинающего молодого ученого. Исчезло только то, что касалось лично меня.
