Владимир Шибаев - Прощай, Атлантида
Автобус молчаливо посмотрел на наглецов.
– Городские, – вздохнула старушка с корзиной недопроданных яиц. – Балуют.
– Наркота, – подтвердил знающий слесарь Дома престарелых.
– А хоть бы и ладно, – вздохнула кондукторша погодя. – Любовь, она и в транспорте любовь.
Арсений замер, чувствуя у щеки щеку и губы Риты.
– Тихо, – прошептала она.
Прошло с десяток минут тряски.
Вдруг страшно завыли сирены, автобус дернулся, остановился, и в нем поднялся шум и гам, налетели какие-то люди с лицами в противогазах и специальных глухих халатах и стали выволакивать пассажиров из транспорта, а сухой голос Колина объявил у открытой водительской двери:
– Господа, не переживайте. Не толкайтесь, рожи дурные. Учения управления чрезвычайной ситуации МЧС. Ведите себя на носилках достойно, перевязывайтесь тихо.
Пюди в противогазах выволокли географа и Риту на теряющуюся в сумраке дорогу. Два реанимобиля вращали огнями в полутьме, на носилки укладывали орущую и крестящуюся бабку и совали ей корзину яиц.
Кто-то заорал:
– Химическая атака! – Да нашли, нашли, – крикнул другой.
Грубые перчатки сунули в нос Арсения смоченную гадостью марлю, и остатки света погасли в его не вполне здоровых очах.
* * *Шустрый Воробей целый день скакал по городу, как взмыленная лошадь. Хозяин квартирки, Арсений Фомич, прочно запропастился, и пришлось оставлять на ночевку возле его временами обездвиженной невесты прекрасно ответственного барабанщика и его социальную герлфренд Элоизу. Эти двое обессилевших от бодрости молодых людей с настоящим «сине-зеленым» спокойствием на лицах пытались спать на двух стульях, поставленных спинами друг к другу, положив голову один другому на плечо. Но невеста, погрузившаяся в огромную семейную трагедию, засыпала урывками, не ела, а только жадно пила воду и шумно и судорожно врывалась в туалет. И, временами, воздев пухленькие ручки, причитала:
– Срежу вены по любому.
– Подожгусь и гламурно спалю тут все.
– Я теперь по жизни шагая мумие.
– Где мама, барабанщик? Настучи ее сюда.
А Юлий, притащив и поправив здоровье прибора клейкой лентой, развлекал временно сдвинутую с жизненных позиций траурной дробью палочек и стихами:
– Хоть сжигает тебя грусть, охладело сердце пусть,
Не навеки это дело, смело ты поправишь тело.
И помчишься как-нибудь в трудный социальный путь.
И еще, развлекая в ужасе косящуюся невесту, бурчал, промеряя строевым шагом путь из угла комнаты в другой:
– Встань, товарищ раненый, под знамена, пламенный.
Сине– мы зеленый стяг развернем, невестин флаг.
В подвенечном та наряде все простит, идеи ради.
А также тормошил заторможенную, подталкивая к тарелке с хлебом и колбасой и к чашке дымящегося чая:
– Собирайся, милый друг в совокупности подруг, – верещал Юлий, подталкивая за спину Клодетту как бы к подруге Элоизе.
– Отправляемся на дело, засучив штанишки смело, позабыв стенаний круг.
– Что ж, нам жизнь отдать велела за народ комплект всех мук.
Но, как ни странно, вирши принесли некоторое лечебное облегчение страданий. Обещающая закончить земной путь Клодетта покушала колбасы, а умная девушка Элоиза, зачем-то нарядившаяся на пикетирование с плакатом в свое материно личное коротковатое свадебное платье, чтобы, как она выразилась, "произвести кое-что на прохожих и привлечь к лозунгу мужские взгляды", – предложила Клодетте прикинуть свадебный прикид. Та не отказалась, и Элоиза, скинув наряд, с трудом натянула на толстушку блестящее вискозой одеяние, и Клава, хлюпая носом, завертелась перед обнаруженным под столом бритвенным зеркалом:
– Ну и прикид, может я и не бомжовка, но по всему не карамелька. Увидел бы меня в такой чумазе гад-родитель, наверное пожалел.
А Элоиза осталась в черной кружевной комбинации, прекрасная и незнакомая, и барабанщик в страшном смущении, покраснев, как сеньор-помидор, отвернулся в угол, рассматривая поломанную Африку на глобусе.
Но догадливая девушка нарочно подошла к Июлию и тихо спросила:
– Июлий, погляди. Я тебе еще пока нравлюсь?
– Очень! Очень пока! – покачал барабанщик головой и барабаном и не посмел взглянуть.
А толстушка, аппетитно вертясь перед небольшим зеркальцем, заверещала, двигая, как в танце, пухленькими ляжками:
– А все-таки клево, Клава. Еще вот сюда пару ниток розового жемчуга, и буду, как штопаная.
Но журналист Воробей всего этого не видел, потому что мотался по городу, надеясь обнаружить географические следы господина Полозкова. Перед этим у него, конечно. произошла довольно неприятная перебранка с уткнувшейся в угол тахты Клотильдой, когда он поутру заскочил проведать дежурных и опекаемую и понять, как найти какую-нибудь телегу, а потом сгрузить в этот воз и с этого воза пухленькую заплаканную упрямицу-ослицу.
– Ты, – крикнул ей Воробей, – лежишь тут в углу, как восковая кукла, а всем требуется, может, твоя помощь.
– Чего? – повернулась Клодетта. – Кому это, по натуре.
– Мне, например, – запальчиво воскликнул Воробей. – Моталась бы со мной или вместо меня по трущобам и переулкам, помогала в журналистских происках, а заодно и похудела.
– Ты тут не ори, ботаник, – вспыхнула Клодетта. – Ты тут не главный мне жених покамест.
– Очень надо! – облизнулся на пухленькую Воробей. – Да мне, если и посулят назначить главным редактором органа "Правды", и то не соглашусь ни за коврижки, ни задаром.
– Раскрой уши, зоолог. Такую крутую девушку, как я, тебе, чтобы только потрогать за неглавное, и то всю жизнь надо собрание сочинений ляпать. По жизни не заколотишь. Не по таким коврижка.
– Чего! – возмутился Воробей. – Да ты дура дурой, у тебя вместо мозгов черничный кисель, а вместо памяти – от мух кисея.
– А почему черничный? – скромно справился Юлий, обожающий кисели.
– Гад, – заорала Клодетта, наставив на пятящегося щуплого журналиста острые коготки. – У меня мозга, что у кита, против тебя таракана. Ты даже где у нас в городе клевые бары, вроде " Беременного приюта", и топталки, вроде " Откинь тапки", и то не в понятии, зоолог. И назначат тебя главным редактором только твоего некролога.
Воробей никак не ожидал от пухляшки таких сентенций.
– Жених шустрый! – презрительно крикнула Клодетта, продолжая опасно приближаться. – Щас тебя к свадьбе разукрашу. Нехороша тебе, ботанику, толстая!
– Нет, – неуверенно произнес Воробей. – Ты вообще-то красивая.
Клава опешила. Потом оправила на себе мятую, дизайнерского кроя попону, уселась обратно на тахту и сказала удрученно:
– Курить нету… Я и так тут за день на воде сто кило спустила… Красивая…
