Колин Уилсон - Философский камень
Должен сознаться, мне сложно было решиться подвергнуть опасности свою «семью». «Существует ли отцовское сердце, наряду с материнским?» — вопрошает Шоу. Для меня ответ был однозначным: да. Неважно, что Бриджит и Мэттью не были моими детьми. С ними невозможно было соскучиться. Было очевидно, что им нужно отцовское внимание. Прошло два дня, как они жили в этом доме, и ко мне подошел Мэттью:
— Ты собираешься на мамуле жениться?
— Ура здорово! Пойду ей скажу.
Все в доме их очаровывало; они жили в тесном флигеле и никогда не бывали в большом доме. Всю первую неделю они пропадали целыми днями, и мы находили их то на чердаке, всех в пыли и завернутых в старые шторы, то в подвале, где они мастерили дом из старых ящиков из-под чая. Их отец никогда не покупал игрушек, поэтому детям легко было угодить; они научились сами себя занимать. Мне доставляло удовольствие возить их по большим магазинам в Лестере, давая составить списки подарков, которые они хотят от Деда Мороза. Думаю, мгновенная прочность чувства к ним объяснялась телепатической связью с их матерью, так что чувства от нее передались мне. Было неприятно осознавать, что я при этом многим обязан «им».
Вскоре после Рождества Барбара поехала в Картмел навестить родителей. И я опять поймал себя на том, что мыслями обращаюсь к Темным. Дочитав «Древнейшую историю», я переключился на другие дела, вопросы философии и астрофизики. Только что вышла монументальная работа Беннетта по радиоастрономии, и мы с Литтлуэем увлеклись так, что купили два экземпляра, чтобы можно было читать вдвоем одновременно, Но периодически мой ум возвращался к вопросу о «них», остававшемуся без ответа. Как они вмешиваются в наши умы? Какова их цель? Насколько они сильны?
В тот день, когда уехала Барбара, вернулся из больницы Роджер. Он постарел и сильно отощал, но глаза были налиты все тем же упорным светом.
В первый вечер Литтлуэй пригласил Роджера с Кларетой на ужин. Роджер, подошедший в половине восьмого, был слегка подшофе. Я сразу же уяснил, что ко мне с Литтлуэем он чувствует презрительную враждебность. Кларета рассказала ему о Барбаре.
— Я вижу, вы семьянином заделались, — заметил он, причем прекрасно было видно, что он имеет в виду. Он видел во мне уютного, пустого зануду, с головой ушедшего в абстракции, а в настоящей жизни ничего не смыслящего.
Гостем он оказался проблемным. За едой выпил изрядно вина (это помимо виски), потом снова переключился на виски.
И постепенно уходил в себя, словно к чему-то прислушиваясь. Затем он взял «Мифы о Сотворении» Карольи и завел разговор о диких племенах и человеческих жертвоприношениях. Монолог его был бессвязным, но суть вполне ясна: что дикарь а его темными мифами и зверскими ритуалами понимает нечто, о чем цивилизованный человек — в особенности такие неважнецкие особи, как мы с Литтлуэем — позабыл. Временами он умолкал и словно вслушивался, затем опять начинал частить, слова иной раз выпаливал так быстро, что невозможно было уловить сказанное.
Внезапно он посмотрел на меня со странной улыбкой и произнес:
— Нет, меня звать не Ренфилд, — после чего понес дальше об охотниках за головами на Борнео. Литтлуэй с Кларетой пропустили брошенную фразу, но меня словно ударило током. Потому что мне на ум пришло, что Роджер напоминает Ренфилда, маньяка из «Дракулы», поедающего мух с пауками и слушающего голос своего хозяина. Возможно, он напомнил мне актера, игравшего Ренфилда в старой постановке «Дракулы»[222] Лугоши. Во всяком случае, сравнение засело мне в голову и периодически возвращалось, пока я слушал его околесицу.
Это означало, что Роджер каким-то образом мог читать мои мысли, и наши с ним умы находились на волне одинаковой длины. А это было невероятным. Потому что с ним я не ощущал ни малейшего ментального контакта, ничего из той инстинктивной симпатии, какую я чувствовал к Барбаре или Литтлуэю.
И тут мне вспомнилось нечто, о чем я наполовину забыл: тот вечер в Гроксли Грин, с семейством Маддов в старом доме священника. С той поры много чего произошло, и интерес к психическим явлениям был у меня таким поверхностным, что я о том вечере никогда толком и не вспоминал. Теперь мне вспомнилось, как удавалось «вслушиваться» тогда в вибрации, исходящие от различных умов домочадцев, и в конце концов достичь над ними контроля. Это у меня получилось путем отрешения, погружения в полутранс, в котором я как бы завис вне времени. Разумеется, никакой телепатической симпатии к присутствовавшим там я не чувствовал. Дело было просто в отрешенности. А поскольку я был знаком с этим домом, с Роджером, Генри и Кларетой, вызывать такую же отрешенность у меня не возникало мысли.
Для того, чтобы «уход» не был явным, я повернулся и уставился на огонь, поигрывая бокалом вина на подлокотнике кресла; создавалось впечатление, что я слушаю с легким нетерпением. Затем я погрузился в океан отстраненности, отвлекаясь от своей личности, от интереса к людям в этой комнате, словно созерцая из какой-то отдаленной точки космоса Землю. Я перестал слышать голос Роджера, перестал сознавать комнату.
Затем я начал чувствовать «вибрации». Они исходили от Роджера и очень напоминали те, что излучались в старом доме священника; в основном они были негативны. Ощущались и чувства Клареты: ее привязанность к Роджеру, тщетность попытки заставить себя испытывать какую-то симпатию к этому буйному, чужому человеку. Вибрации Литтлуэя были неспокойными, но он себя сдерживал. Беда Роджера Литтлуэя объяснялась в значительной степени его собственным поведением. Умственно он был застопорен; развитие прекратилось много лет назад. Поэтому он был легкой добычей. Единственно, что требовалось для невротичного возбуждения, это определенная изолированность и кое-какие навязчивые идеи. Остальное довершала его собственная энергетика глухого отчаяния.
Я сфокусировал свое видение времени на Роджере, завершая переход к отрешенности, в попытке высветить его просто как предмет. Делая это, я почувствовал интересный факт насчет «их» природы. Уровень их силы был низок. Роджер был легкой добычей. Надо мной или Литтлуэем у «них» силы не было: мы слишком быстро двигались.
С внезапным приливом веселости я позволил своему уму «вмешаться» в вибрации Роджера, используя тот же метод, что тогда в старом священническом доме: то есть минимальным усилием перенаправлять чужие вибрации. Принцип примерно тот же, что разгонять автомобиль, начиная его раскачивать. Для начала я просто дал собственным вибрациям совпасть с вибрациями Роджера. Затем :тал увеличивать их силу, чтобы речь Роджера (которая ча секунду замедлилась) перешла в немолчный поток. Когда я начал воздействовать на его ум проецированием образов. Я представил громадного паука, в тенетах которого бьется человек. Роджер немедленно залопотал:
