Мария Фомальгаут - Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)
В доме.
Кто построил сам дом, я не знаю. Не помню. Многие, многие, кто не боялся суеверий, кто не верил, что я – здесь. Сначала на заре веков какой-то охотник сложил здесь из брёвен хижину, привёл с собой красавицу жену, гостей, играли пышную свадьбу, наутро хозяева и все гости были мертвы. Потом в хижине не раз и не два ночевали отчаянные головы – засыпали и не просыпались. Хижина старела, оседала в землю, потом кто-то выстроил на её месте каменный дом, умер в первую же ночь, когда поселился в доме, потом этот дом продавали и покупали, кто-то провёл сюда провода, и тепло, и воду, как делают люди сейчас в домах. Он сделал всё так, потом уехал из этого дома куда-то на восток, там я настиг его, выпил его жизнь – я не любил упускать своё.
Я помнил времена, когда здесь ещё не было дома, я жил на пустыре возле жертвенных камней, и гунны творили возле меня свои кровавые культы, а когда-то здесь не было и камней, и я помню, как эти камни поставили древние арии, и освятили их, чтобы изгнать меня, тёмного, но я не ушёл, а на рассвете в месяц под руной Зиг ариев на пустыре нашли мёртвыми.
А этот человек… он как будто меня не боится, честное слово. Сидит и смотрит на человека в синем костюме, как тот бегает по домам. Сидит и пьёт кофе, я уже успел забыть, как пахнет кофе, а здесь ещё будут пылесосы, моторы, электробритвы, человечья шумная суета. Нет, не будет всего этого, он не успеет развести суету, сегодня ночью его не станет.
А потом он посмотрел на лестницу, где в полумраке скрывался я. Человек встал. Меня покоробило: он увидел меня. Сделал шаг, ещё шаг, пошёл ко мне, как по воздуху, а потом – я не поверил – он тихонько кивнул мне.
Как будто приветствовал.
Это было уже слишком.
Он как будто узнал меня.
Я решил забрать его в эту ночь – как забирал многих и многих до него, как буду забирать и после него. Он ничего не почувствует, ему не будет больно, больно – это когда живёшь, когда существуешь, когда думаешь. Там, куда я забираю, уже не бывает больно, там только холодная тьма, которая появилась ещё до сотворения мира и исчезнет вместе с ним.
Я решил забрать его – ночью, ночью материальный спит, ночью он не видит и не слышит, ночью он не поймёт, что с ним сделали, не успеет понять.
Я дождался, пока ночь перевалит за половину, а потом за три четверти, когда вокруг стало темно, когда самые робкие огни там, снаружи, погасли. Я спустился с верхних этажей – это было трудновато, плотная атмосфера не пропускала меня – оглядел большие залы внизу. Здесь всё переменилось, стало как-то не так, как было, когда я спускался последний раз. Хотя я уже и не помню, когда это было, кажется, тогда материальные ещё ездили на четвероногих животных и дрались копьями, и я утащил в своё логово одного чернокнижника, он пришёл сюда, хотел подписать договор со мной, а я его забрал…
Материальный спал – я знал, что он спит, они всегда спят по ночам. Странное забытьё, они становятся совсем беззащитными, непонятно даже, как они выжили на этой планете столько веков. Он лежал на куче тряпья, они это любят, лежать на куче тряпья, пофыркивал, посвистывал, беспокойно подрагивал. Я видел, как дрожат в его плоти тонкие жилы – хрупкие, нежные, стоит разорвать одну, и живое тело превратится в мёртвую плоть.
Я был почти рядом с ним, когда он открыл глаза. В какой-то миг я ещё мог забрать его, но я упустил этот миг, я не выдержал его страшного взгляда. А потом случилось самое страшное: его рука вцепилась в провод на стене, и он зажёг свет.
Свет… меня как будто разрезали на куски, я не думал, что будет так больно, первый раз за тысячи лет я вспомнил, что значит больно. Мне казалось, я умираю, сам не помню, как бросился в угол, в тень за шкафом, затаился в тонкой полоске тьмы. Он, страшный, плотный, лежал на куче тряпья, смотрел на меня, во все глаза смотрел, и мне казалось: он меня не боится.
– Привет, – сказал он.
Я не понимал его. Я вообще не понимаю материальных, да их и не нужно понимать, их нужно забирать, высасывать душу, уносить туда, где нет света, где нет жизни – но не понимать.
– Да ты выходи, не бойся, я хоть посмотрю на тебя… кто ты там… Ты тут живёшь, да? Это твой дом?
Мой, мой, чей же ещё… я-то здесь миллионы лет живу, ещё с тех пор, когда дома никакого не было, когда была только жёлтая по осени степь, и я носился над равниной безлунными ночами, пил человеческие души. Я здесь был, когда и тебя не было, и всех вас не было, и земля ещё не знала, что такое материальная жизнь.
А потом случилось самое страшное. Я увидел в его руках свет, ещё один свет, ослепительный, яркий, и он вертел этим светом, как хотел, направлял его то в потолок, то в стены – и я чувствовал, что с минуты на минуту он направит свет на меня.
– Дай хоть посмотрю на тебя, кто ты есть… Живёт тут какой-то… и не показывается.
Только сейчас я понял, что значит: страшно. Раньше я не думал, что мне может быть страшно, я думал, что страх – это для материальных, для плотных, которым есть, что терять, я не думал, что мне когда-то придётся терять свою жизнь, да ещё вот так, нелепо, стремительно, от рук какого-то примата, рождённого каких-то полвека назад. Помню, как заметался по темноте, помню, как искал выход, выхода не было, был только непреходящий ужас, ужас, ужас…
– Ты что, света боишься? – он оскалился, будто хотел меня укусить, – а, вот оно что, я тебя в угол загнал, беднягу… Ну лети, лети, где ты там живёшь…
Он выключил свет, оставил только свет в своей руке, свет, которым водил по потолку и по стенам. Специально оставил, чтобы я не схватил его, да я бы и так его не схватил, уже не до этого было… проклятый… проклятый материальный, мерзкая ты живая плоть, чёрт принёс тебя сюда… я скользнул наверх, на этажи, выше, выше, а ведь никогда раньше мне не приходилось вот так позорно убегать от материального… гнусная тварь… я тебе ещё устрою… Только бы новолуния дождаться, только бы дождаться, я тебя ещё достану… ещё…
Утром он снова ушёл куда-то, я надеялся – насовсем. Материальные, они часто приходили и уходили, встречали здесь меня – и уходили, жить под одной крышей со мной им не хотелось. Я верил, что прогнал его – и всё-таки ждал его, мне нужно было с ним расквитаться, ещё никто никогда не обращался со мной так, ещё никто никогда не прогонял меня из моей же обители. Мне было интересно, что он сделает, когда придёт, какие ещё придумает штуки, какой ещё поставит экран со всполохами света, куда повесит гардины – кажется, он тоже не любил свет…
Я ему ещё устрою…
Я дождался, когда стемнеет. Стемнело не сильно, в городе горели огни, много огней, материальные – они всегда жгут огни, ещё с тех времён, когда жили в шалашах и поджигали сухие ветви перед хижинами. Уже тогда знали, что с нами лучше не связываться, уже тогда прогоняли нас от своих домов. Во все времена ходили с огнём – с факелами, с фонарями, жгли в домах очаги, лучины, газовые рожки, ток – что угодно, лишь бы не впустить нас, и даже у постели оставляли свет, чтобы мы не подобрались к ним ночью.
