Вадим Проскурин - Восемь дней Мюллера
Он открыл дверцу комода, стоящего рядом с разделочным столом (прозекторским, вот как он правильно называется, вспомнил Ион), вытащил зеленоватую бутылку, стакан…
— Ты тут бухаешь? — изумился Ион.
— Да, бывает, — улыбнулся Мюллер странной улыбкой. — Я однажды заметил, что если перед вскрытием не выпить за успех, потом целый день поносом маешься, а если выпить — то не маешься.
— Странно, — сказал Ион. — Какому богу может быть угоден такой ритуальный жест?
— Вот и я тоже диву даюсь, — кивнул Мюллер. — Что особенно интересно, жест именно ритуальный, и именно такой. Никакие молитвы не помогают. Хоть до посинения обмолись, все равно пока зелена вина не выпьешь, от поноса не избавишься. И если пить не зеленое вино, а красное либо белое — тоже не избавишься. И пиво не работает. Странно, правда?
— Угу, — подтвердил Ион.
А потом посмотрел на перепачканную в кровище Лайму, на ее голову, ставшую без мозга немного несимметричной, на ее шальные глаза, и вдруг захохотал. Дико, надрывно, солдаты говорят, так бывает на поле боя — отрубят человеку руку или ногу, а он смотрит на свою рану, хохочет и приговаривает какую-нибудь нелепицу, вот как Ион сейчас приговаривал:
— Странно! Ой, странно! Красное нет, а зеленое да, вот уж странно!
Мюллер обнял Лайму за талию и тихо сказал ей:
— Пойдем наверх, милая.
— А как же он? — спросила Лайма, указав глазами на Иона.
— А его оставим, — сказал Мюллер. — Ему надо успокоиться. Он муж простой, к чудесам непривычный… Пойдем, выпьем по стаканчику для успокоения нервов.
— Нет, — покачала головой Лайма. — Ты мне не поверишь, но я…
— Больще не пьяница? — догадался Мюллер. — Ну почему же не поверю? Птааг — бог правильный, понятия разумеет, пацан сказал, пацан сделал. Обещал, что будет хорошо, и так и стало.
Ион сидел на полу и провожал их взглядом, пока они поднимались. А потом тоже встал и пошел вверх по лестнице, но не в жилые покои, а к наружной двери. И потом в таверну, потому что нужна совершенно невероятная стрессоустойчивость, чтобы после такого не выпить.
3
В год, о котором идет речь, на выпускном курсе медфака учился студент по имени Константин. Был он высок ростом, но некрасив — телом не мускулист, а мосласт, а лицо имел женственное, с круглыми румяными щечками, на которых не росла щетина, да и на подбородке она тоже плохо росла. В движениях Константин был неловок, в беседах с девицами стеснителен, и не отличался выдающимися достоинствами ни в хмельном питии, ни в кулачном бою, ни в азартных играх. Рода Константин был небогатого и не слишком благородного, так что неудивительно, что его так к высокой науке. Некоторые юноши завидовали, что сам Мюллер Премудрый его выделил, взял в ученики, но тут надо не завидовать, а сочувствовать. Будь на месте Константина нормальный юноша, не обделенный обычными талантами, ему бы и в голову не пришло проявлять все те извращенные качества, из-за которых Мюллер взял его в ученики. Заняться хирургией по доброй воле — это какое извращенное сознание надо иметь! Ладно Мюллер, он признанный гений, но Константин-то нет!
Но сам Константин втихмомолку считал себя таким же гением, как Мюллер, даже чуть большим, потому что Мюллеру тридцать пять лет, а Константину только двадцать два, но знаний у них одинаково, а умений у Константина даже побольше. И сам Мюллер иногда это признает, не раз он в сложных операциях доверял Константину делать надрезы и швы, и ученик учителя не подводил. Впрочем, пару раз подводил, но такое со всеми хирургами случается — режешь, режешь, вдруг раз, рука соскользнула и зарезал насмерть. Но в этом нет ничего страшного, главное — не забывать, что на все божья воля, и что всякий исход следует принимать с пониманием и смирением. Но выводы из своих ошибок тоже надо делать. Зарезал одного — несчастный случай, зарезал двоих при сходных обстоятельствах — повод задуматься, что что-то не так.
В последнее время Константина стал волновать один вопрос — почему у него пациенты чаще умирают после операций, чем у Мюллера? И он, и Мюллер и руками все делают одинаково, и богам одинаково молятся, а больные у Мюллера умирают реже. Константин не поленился, завел себе талмудик, стал записывать, кто сколько раз кого оперировал, по какому поводу, как каждый больной выздоравливал, через какое время окончательно выздоровел либо умер. Мюллер когда увидел, стал смеяться, дескать, мне помогает Птааг, а тебе никто не помогает, потому у тебя и помирают чаще, а других причин нет. Константин задумался над этими словами, а потом решил, что Мюллер, похоже, но все равно надо проверить, нет ли здесь какой другой причины. Ведь если верить священным писаниям и народным сказкам, то когда боги кому-то помогают, чаще всего это происходит так, чтобы со стороны казалось, что никакой божьей помощи нет, а есть случайное стечение обстоятельств, которое, конечно, по жизни тоже есть, но не само по себе, а потому, что боги так подстроили. И если понять, какое стечение обстоятельств боги подстраивают Мюллеру и подстроить такое же себе… ничего, скорее всего, не получится, но попробовать можно.
Будь на месте Константина нормальный студент, ему бы и в голову не пришло вмешиваться в божьи дела и тем более пытаться их обмануть, подстраивать какие-то обстоятельства не по тому поводу, по какому надо. Но Константин был не вполне нормален, он относился к богам с гораздо меньшим пиететом, чем принято в образованных слоях общества. В каждом поколении есть небольшая доля людей, склонных к атеизму. Большинство их под влиянием воспитания или жизненных переживаний рано или поздно склоняются к религии, но попадаются и такие, на которых боги, как говорится, махнули рукой. Такой человек подобен плывущему по реке говну — ничего яркого с ним не происходит, но течение мало-помалу размывает очертания личности, стирает индивидуальность, превращает душу в нечто настолько бесформенное, что богам с такой душой возиться даже как-то неприятно. А потом однажды снисходит на человека странное настроение, хочется ему философствовать, оглядывается он по сторонам и вдруг понимает: нет во вселенной богов, не нужна эта гипотеза, чтобы объяснить многообразие мира. Люди, которые поглупее, сразу начинают кричать о своем открытии во всеуслышание, и заканчивают плохо — на ноже фанатика либо на костре. А те, кто поумнее, сначала задумываются, что это открытие и до них, надо полагать, многие делали, но никто вслух не кричал, а почему? И подумав над этим, человек перерастает желание делиться открытием с окружающими, а начинает развиваться, так сказать, вглубь, он теперь изучает вселенную не для хвастовства, а для собственного удовольствия, и важнейшим удовольствием становится познание само по себе, а не сопутствующие ему блага. Вот Мюллер, например, будь он заинтересован в признании, разве стал бы возиться над одним-единственным трактатом столько лет подряд? Порезал бы текст на мелкие кусочки и каждый месяц публиковал бы очередной кусок как отдельный маленький трактатик, славы получилось бы несравнимо больше. А еще можно публиковать один и тот же текст несколько раз под разными названиями, только надо каждый раз чуть-чуть его переделывать, чтобы не было совсем точного совпадения. Но Мюллер так не делает, а почему? Потому что не он гоняется за славой, а слава гоняется за ним. Мюллер — муж истинно благородный, и Константин, когда завершит обучение, тоже станет таким же благородным, как Мюллер… собственно, он уже и есть благородный в хорошем смысле…
