Андрей Корбут - Гражданская война
-- Главное, чтобы они не достались им,.. -- отозвался голос потоньше, юношеский, извиняющийся.
-- А если их там вообще нет... Парис будет недоволен. И времени, как назло, нет. Неси канистру...
Послышались торопливые шаги, потом вновь тяжелый голос:
-- Обливай...
Поверьте, мне стало все равно, пристрелят меня или переедут грузовиком, -- все лучше, чем сгореть заживо... Но крик застрял у меня в горле...Я услышал, как чиркнула спичка, увидел, как вспыхнуло пламя, взвилось к небу...
Когда понимаешь, что конец твой близок, дышишь даже не страхом, -отчаянием и надеждой. Тем отчаянием, что способно задушить надежду, той надеждой, что обретает плоть через отчаяние... Ох, уж эта надежда, если б не она, можно было бы спокойно, без лишней суеты ждать смерти. Ну разве не самая большая несправедливость, когда Его Величество Случай дает вам шанс, а у последней черты, в последний миг, под гомерический смех (вашим внутренним голосом) его отнимает?
И, если я остался жив, не злая ли это шутка случая, -- подумалось в тот миг.
С трудом освободившись из-под грузного тела сержанта, я нашел у него на поясе ключ и открыл браслеты... Вообразите, что Вас поставили к стенке и сказали -- помилуют, если успеете прочесть от начала до конца "Отче наш..." между двумя ударами сердца...Почти мгновенно накаляющийся металл и воздух сотворили вокруг меня огнедышащую печь. Дверь не поддавалась. Окна сузились до размера бойниц. Я заметался и уже не владел собой. Грузовик и в самом деле сотворил с нашим джипом нечто невероятное: местами он выглядел, будто израненный зверь, оттого и пол подо мной был вспорот, словно ножом. Я замер, вдруг обнаружив эту зияющую дыру. Но было ли у меня время на размышление... Ломая ногти и пальцы, я принялся расширять этот единственный мой путь к спасению; и в те секунды, наверное, именно отчаяние придало мне силы -- я на удивление быстро добился своего, но, увидев бетон, понял -- слишком тесно, не развернуться, не бежать, не спастись...Потом понял -- Ложь! И превратился в змею, не иначе: извиваясь, просунулся сначала ногами, затем, содрав кожу с мясом на бедрах, туловищем, и, наконец, -- плечами и головой. Заметил придорожный столб, который едва не разрубил автомобиль, схватился за него и, вытащив себя, -- одежда на мне, изорванная в клочья, горела,-- скатился в кювет, в лужу и грязь. Обессиленный, я упал головой в дочерна замутненную воду, глотнул ее, заскрипел на зубах песок; но, приподнявшись, придавленный прогремевшим взрывом, упал вновь.
Лежал я недолго. Мозг лихорадочно работал: "Быстрее, быстрее... Уходи отсюда!" Я пополз. Полез на коленях. На ногах -- от дерева к дереву. Пошатываясь, побежал. Сторонясь дорог и машин, домов и людей. На рассвете вышел к Сене. Очень кстати нашел телефон и в который раз за сутки позвонил Скотту. Он оказался дома.
-- Мне необходима твоя помощь, Вильям, -- без предисловий сказал я.
-- Морис? Что случилось? Пять утра,.. -- голос его казался обеспокоенным и слабым.
-- Где Элизабет?
-- В клинике... разумеется...
-- Ты уверен?
-- Я ничего не понимаю...
-- Прошу тебя, приезжай немедленно, я у железнодорожного моста у Ле-Пек, на левом берегу. Я сам к тебе выйду...
Повесив трубку, я вдруг ощутил слабость и головокружение; опустился на пол телефонной будки; только теперь осмотрел кем-то заботливо и надежно наложенную на рану повязку, от души поблагодарил его про себя; в полузабытьи просидел, наверное, с полчаса, затем поднялся и побрел к мосту...
Может быть, в унисон моему настроению, мост в те утренние часы был одинок и тосклив. Я глядел в убегающую подо мной воду реки, а на душе "скребли кошки". Я не фаталист, но посудите сами -- не окажись Элизабет замешанной в эту историю, просто уверен: провидение не толкнуло бы меня на авантюру с посещением дома Томашевского, и цепь событий не выстроилась бы в том нелепом порядке.
Занятый своими мыслями, я скоро дождался Скотта. Держался он настороженно и неуверенно. Мы поехали в клинику Рикардо. Дорогой я поведал Вильяму обо всех моих злоключениях, и он слушал очень внимательно, ни однажды не перебив меня, ничего не спрашивая...
-- Ты здорово влип, Морис, -- после того, как я замолчал, тягуче растягивая каждое слово, произнес Скотт.
-- Где, по-твоему, сейчас Элизабет?
-- Может быть, в полиции... Не знаю. Прежде всего нужно заявить в полицию о ее побеге из клиники.
-- А если мне сдаться?
-- Ты бредишь, Морис?! Если те, с кем ты связался, в кого стрелял, действительно из спецслужб... Да они сделают из тебя козла отпущения... Нет, только не это... За Элизабет душа болит, где она?
-- Знать бы...
-- Тебе потребуются новые документы. Я займусь этим, достану через друзей. До той поры пересидишь в клинике, кстати, подлечишься с больными, некоторые из них тоже мнят себя Мегрэ, Шерлок Холмсами...
Я пробыл в клинике Рикардо две недели. Сюда же на третий день полиция вернула Элизабет. Судя по всему, в ту ночь, к моменту приезда стражей порядка, ее уже не было на месте преступления. Мою жену нашли на станции Ашер спящей в мусорном контейнере. Раздувать шумиху по поводу случившегося кому-то очень не хотелось, лишь телевидение в коротком репортаже в двух словах обмолвилось о погибших в результате автокатастрофы полицейских. К исходу сего срока здоровье мое поправилось, благо пуля прошла навылет; Скотт между тем держал слово: он вскоре передал мне документы на имя Артура Малса, американца по происхождению.
8.
Мой дальнейший путь лежал в Сидней. Я добрался до него без проблем, и, наверное, это принесло с собой ту успокоенность и наивное благодушие, за которое я чуть было не поплатился. Огромный полис встретил меня привычным городским шумом, тридцатиградусной жарой и свежим ветром с океана. Я с истинным наслаждением прошелся по набережной, полной грудью вдыхая морской воздух, вглядываясь в сверкающую на солнце рыбьей чешуей океанскую гладь; пляж, усеянный человеческими телами, отнюдь не всегда достойными восхищения, -- единственное, что стоило бы стереть в этой картине. Однако последнее обстоятельство, признаюсь, ничуть не помешало мне на протяжении месяца с раннего утра, оставив гостиницу, отправляться туда же, зарываться в песок, лениво потягивая холодное пиво, пытать самого себя палящими лучами солнца, а потом, уступая зною, врезаться с разбега в обрушивающуюся на берег волну... Словом, я превратился в настоящего праздного туриста, что, замечу, меня нисколько не тяготило. Скорее наоборот, я принимал это с радостью, отрешаясь тем от навязчивых воспоминаний о недавнем прошлом.
К исходу четвертой недели пребывания в Сиднее мне уже стало казаться, что все напрочь забыли о неком канувшем в лета Морисе де Санс, но приезд Филидора вновь все вернул на круги своя.
