Майкл Суэнвик - Я тоже жил в Аркадии
— Да.
— Отведешь меня туда?
— С чего это?
Сэрплас начал было отвечать, но прикусил язык. С этим существом аргументы бессильны: перед ним кошка, а кошки к доводам рассудка глухи. Значит, лучше взывать к ее природе.
— Потому что это будет бессмысленной и злорадной проделкой. Баст усмехнулась.
— Они увели его в свой храм. Это недалеко. В миле отсюда, может, меньше.
Она повернулась, и Сэрплас двинулся следом.
Храм оказался небольшой прогалиной, окруженной расположенными через равные промежутки тонкими белыми стволами — точь-в-точь мраморная колоннада. В одном конце прогалины стоял простой маленький алтарь, но по обе стороны от входа высилось по паре огромных бронзовых львов, а чуть в стороне стояла героическая статуя благородного воина в три роста величиной.
Прибыли они к окончанию небольшой войны.
Монахи успели первыми и начали устанавливать блоки и шкивы, чтобы спустить бронзового истукана на землю. Только они взялись за дело, появилась армия нимф, привезшая с собой Диониса, убаюканного на телеге пуховых перин. Об их возмущении можно было судить по последствиям: монахи в оранжевых балахонах сломя голову убегали через лес, а за ними гнались своры разъяренных нимф. То и дело какой-нибудь падал, и тогда женщины творили гнусности с поверженным телом.
Сэрплас усиленно старался не смотреть. Владевшие женщинами страсти он чувствовал даже сквозь смягчающую завесу химикатов из пластыря, и эти страсти выходили за грань секса — в область неподдельного ужаса. Ему невольно подумалось, что слово «паника» было произведено от имени «Пан».
Лениво подойдя к телеге, он произнес:
— Добрый вечер, сэр. Я пришел удостовериться, что вы. в добром здравии.
Подняв глаза, Дионис слабо улыбнулся.
— Верно, друг мой, и я благодарю вас за заботу. Ночную тишину разорвал вопль монаха.
— Однако если мои дамы вас увидят, боюсь, вы пострадаете не меньше, чем мои бывшие товарищи. Я сделаю все возможное, дабы их успокоить, но пока предлагаю вам… — Тут вид у него стал встревоженным: — Бегите!
Дарджером овладел ступор. Руки у него налились свинцом, ноги отказывались двинуться с места. Даже простой вдох требовал слишком больших усилий. Безразлично глянув по сторонам, он увидел, что все его храброе войско лишилось сил: кто-то скорчился, кто-то плакал в приступе отчаяния. Даже химеры-кальмары растеклись вялыми лужицами по траве. Дарджер увидел, как одного подхватили щупальца Танатоса, вознесли высоко над стенами монастыря, а после бросили в скрывающуюся за ними пасть.
Но и это не имело значения. Ничто не имело.
По счастью, для Дарджера в этом не было ровным счетом ничего необычного. Он был депрессивным по натуре, и потому черный груз тщетности бытия казался до боли привычным. Сколько ночей он лежал без сна в ожидании рассвета, который никак не наступал… Сколько раз по утрам он заставлял себя встать с кровати, хотя знал, что в этом нет никакого смысла… Не сосчитать.
В руке он все еще держал факел. Медленно-медленно он зашаркал вперед, огибая тела своих соратников. Не найдя в себе сил перелезть через стену, он просто направился вдоль нее, пока не наткнулся на воротца, а там отодвинул засов и вошел.
Он устало потащился к строению.
До сих пор его никто не замечал, потому что сатиры и люди бессмысленно толклись под стенами, и их движение скрыло его уход. Но здесь он был один, и яркий свет факела притянул взгляд старшего научного сотрудника.
— Ты! — вскричала она. — Британский агент! Сейчас же брось факел! — Спрыгнув со стены, она потрусила к нему. — Сам знаешь, у тебя нет надежды. Ты уже проиграл. Ты практически мертв.
Она поравнялась с ним и уже тянулась за факелом. Дарджер поднял его повыше, чтобы девочка не достала.
Ты считаешь, у тебя получится, да? — Она замолотила его по ногам и животу детскими ручками и ножками, но в ударах ребенка не было силы. — Ты действительно думаешь, что для тебя еще осталась надежда?
Он вздохнул.
— Нет.
А после бросил факел.
Хлоп! — полыхнул купол. Двор залило жаром и светом. Прикрывая глаза рукой, Дарджер отвернулся и увидел, как сатиры и люди с трудом поднимаются на ноги, как кальмары плавно скользят вниз по склону к берегу, а там ныряют в реку и вниз по течению плывут к далекому Эгейскому морю.
Танатос завопил. Это был неописуемо отвратительный звук — точно скрежет ногтей по грифельной доске, только многократно усиленный, словно сами страдания обрели голос. Гигантские щупальца в агонии хлестали землю, хватали и подбрасывали в ночное небо все, на что натыкались.
Ошеломленный последствиями своего броска, Дарджер мог только смотреть, как одно щупальце схватило старшего научного сотрудника и подняло высоко в воздух, а после вдруг само вспыхнуло и осыпалось дождем черного праха — химерического и человеческого — на запрокинутые лица людей и сатиров.
После, глядя издали на горящий монастырь, Дарджер пробормотал:
— У меня ужаснейшее deja-vu. Неужели все наши приключения должны заканчиваться одинаково?
— Ради городов, которые мы еще посетим, искренне надеюсь, что нет, — отозвался Сэрплас.
Мелькнуло черное тело, и внезапно рядом с ними села в высокой стойке огромная кошка.
— Она была последней из свой расы, — заметила Баст.
— То есть? — переспросил Дарджер.
— Ни одно живое существо не помнит ее имени, но она родилась — или, возможно, была создана — на закате Утопии. Я всегда подозревала, что она хочет воссоздать тот ушедший, потерянный мир. — Баст зевнула во все горло, ее розовый язычок свернулся знаком вопроса, который исчез, когда сомкнулись мощные челюсти. — Впрочем, неважно. Ее больше нет, и нам придется возвращаться в Великий Зимбабве. Я-то буду рада увидеть старые края. Кормежка там хорошая, но охота скверная.
И одним прыжком исчезла в ночи.
Зато из теней вышел Папатрагос и хлопнул обоих по плачам.
— Хорошая работа, ребята. Очень хорошая.
— Вы солгали мне, Папатрагос, — строго сказал Дарджер. — Евангелосова бронза с самого начала была у вас.
Папатрагос состроил невинную мину.
— Как можно? Что вы такое говорите?
— Я видел и львов, и бронзового истукана, — ответил Сэрплас. — Это, бесспорно, статуя лорда Нельсона, украденная в незапамятные времена с Трафальгарской площади грабительской Греческой империей. На каком основании вы держите ее у себя?
Теперь вид у Папатрагоса стал уместно пристыженным.
— Ну, мы привязались к этому старью. Каждый день ходим мимо него на молитву. Нет, это не часть нашей религии, но статуи тут так давно, что, кажется, всегда были у нас.
