Сборник - Фантастика 1972
– Неужели уже поздно и процесс необратим?
– Думаю, что еще не поздно. Я же оптимист. Состою членом Общества защиты природы. Аккуратно членские взносы плачу. И веду беседы с теми, кто вырубает кусты и жжет костры в неположенном месте. Моя совесть чиста.
– Но ведь дело не в кострах. Костры жгли в палеолите. Дело в особенностях современной ультрацивилизации. Руссо, выходит, был прав, когда призывал человека к единству с природой.
– Да, у Руссо совесть чиста.
– Так что же вы предлагаете?
– Предлагаю уснуть. Сейчас уже поздновато. И спать, знаете, хочется. Когда-нибудь еще продолжим начатую беседу.
– Когда?
– Когда-нибудь, - ответил он неопределенно. - Я ведь гибрид человека с богом. В любом месте могу вас найти, если будет в этом нужда.
И он отвернулся, и через несколько минут я услышал храп.
Храпел он как люди. Боги, наверное, так не храпят.
Я тоже вскоре уснул.
Проснулся я от толчка. Кто-то толкал меня в бок. Возле полки стоял проводник.
– Гражданин, вставайте. Приехали. Станция Детство.
В вагоне, кроме меня, никого не было.
– А где тот пассажир, который ехал со мной в одном купе? - спросил я проводника.
– А, этот-то? Часовой мастер? Остановился на предыдущей станции. Часы там испортились. Вот он и вылез их починить.
Когда я вышел из вагона, первое, что я увидел, - станционные часы. Я увидел часы и человека, занятого их починкой. Это был тот пассажир с черными усиками, что ехал со мной в одном купе.
Я окликнул его и не утерпел, спросил:
– Как же вы оказались здесь? Мне сказали, что вы высадились на предыдущей станции?
– Для меня все станции предыдущие, - ответил он, - кроме одной.
– Какой же?
– Конечной.
– А где она? - спросил я.
– В неэвклидовом пространстве, где уже или еще нет времени.
– Я смотрю, вы философ. Но совмещаете свои обязанности с приятной работой часового мастера.
– Да, - сказал он. - Работенка неплохая. Ремонтирую время.
– Часы?
– Нет, не только часы, но и то, что они измеряют. Время ремонтирую. Да и пространство тоже. Потому что время от пространства, вы сами знаете, оторвать невозможно. Чиню, так сказать, ткань самого бытия, но не только бытия, но и сознания тоже. Этим делом занимаюсь только по четвергам. А сегодня среда. По средам я обычной работой занимаюсь. Ремонтирую станционные часы. Часы на станции не должны стоять или идти неверно. Пассажир всегда нуждается в точном времени. Хотите, переведу ваше время на сто лет вперед?
– Нет, - возразил я, - хочу жить и умереть в своем времени. Каждый родится в том времени, в котором ему суждено.
– Ну уж и суждено? А случай? Про случай вы забыли. Каждый человек - сын случая.
Тут что-то оборвалось и быстро замелькало, словно лента старенького фильма.
Я проснулся. На этот раз проснулся уже не во сне, а наяву.
Но явь была более необычной, чем сон.
Вместо купе старенького поезда я оказался на берегу своего детства.
Мир возвращался в прошлое и возвращал меня вместе с тропой, которая вела к дому на холме.
Уж не перевел ли часовой мастер на станции не только часы, но и само время, чтобы продемонстрировать свое волшебное искусство, а заодно дать мне возможность побывать в моем прошлом?
Я шел, и лес шел вместе со мной, и где-то ржала лошадь, соединяя своим ржанием две разорванные половинки времени, вдруг поменявшиеся местами.
Лошадь ржала из прошлого, и все забытые запахи шли ко мне навстречу, и я остановился, чтобы взглянуть на ветряную мельницу, крылья которой уже вертелись, как в тот день, когда я надолго покинул этот край.
Воздух был свеж и сладок.
Я остановился у пруда и увидел мальчика с удочкой, ловившего окуней.
Этот мальчик был я, словно мое бытие раздвоилось. Я замедлил шаги, и сердце мое билось, ощущая всю парадоксальность невозможного, обретшего вдруг реальность, как в сказке, которую вдруг начала рассказывать захотевшая пошутить жизнь.
КИР БУЛЫЧЕВ Вымогатель
Над дачным поселком висела разовая пыль. Поселок был устроен всего лет пять назад, и молодые яблони поднялись чуть выше человеческого роста. Крыши времянок блестели под солнцем. Розовая пыль медленно оседала на крыши, на листву и искрилась, словно иней.
Сооружение на краю поселка спасатели назвали “замком”. Говорили, что утром оно и на самом деле было схоже с готическим замком, украшенным острыми башенками и флюгерами. Теперь же сооружение вообще ни на что не было похоже. Розовая, с желтоватыми потеками глыба ростом с трехэтажный дом пузырилась наростами, между которыми образовались впадины и ямы.
Метрах в ста, за линейкой сосен, пролегало шоссе. Пораженные странным зрелищем шоферы останавливали машины. Грикуров уже вызвал милицию, и милиционеры, маясь от жары, перехватывали любопытных, не пускали к поселку.
Жители ближайших дач были выселены. Часть вещей они перетащили в дальние дома, остальные так и остались лежать на траве. Все это было похоже на пожар, розовую пыль при некотором воображении нетрудно было представить дымом, а дачников, расположившихся на матрацах, в соломенных креслах и на старых кушетках, принять за погорельцев. Не хватало лишь нервозности, страха, суматохи, присущих большому пожару.
Грикуров не успел позавтракать. Лишь выпил чашку холодного вчерашнего чая. Внизу ждала машина, и приехавший за ним молодой человек стоял в прихожей и волновался. Разумеется, дачники не отказались бы накормить Грикурова, но сами не предложили, а просить он не стал - рабочие тоже были голодны, а посланный на “газике” в станционную столовую старшина до сих пор не вернулся.
Грикуров подошел к палатке, в которой устроились химики, но войти в нее не успел.
– Кушак приехал, - сказал сзади молодой человек.
Говорил он тихо и со значением, и обладал завидной способностью всем своим видом показывать, что знает больше, чем может сказать.
– Кто приехал?
– Кушак. Николай Евгеньевич. Из Ленинграда.
– Ясно, - сказал Грикуров, поворачиваясь к дороге, где скопилось уже несколько “газиков”, “Волг”, стояла красная пожарная машина и “скорая помощь”. Санитары дремали под кустом сирени.
Пожарники играли в волейбол с девчатами из поселка.
У вновь приехавшей серой “Волги” стоял, глядя зачарованно на замок, высокий мужчина в слишком теплом, не по погоде костюме, с плащом, перекинутым через руку.
Грикуров подошел к нему. Кушак протянул узкую прохладную кисть, потом достал из кармана мокрый платок и вытер пот со лба и узкой лысины.
– В Ленинграде, знаете, дождь, - сказал он, словно оправдываясь. - Трудно предположить, что где-то может стоять такая жара.
