Н Шитова - Отступник
Он спустился в подвал, все двери которого были распахнуты и прошел туда, где лежали трупы и где находилась мастерская.
Дверь в лешачник тоже была открыта. Василий пробежал по короткому коридору темницы, заглядывая в клетки. Лешачник был пуст. Даже кандалы и ощейники были убраны. А кровь и нечистоты смыты в водостоки. Кто теперь поймет, что здесь было? Лешачник или свинарник?... Шестеро черетей, остававшихся в живых к возвращению Пряжкина, были застреляны им в порыве гнева почти сразу же после того, как Григорий обнаружил разгром.
Простится ли когда-нибудь Василию то, что он все это допустил? Что два года молча наблюдал за разгулом бессмысленной жестокости? Что сейчас вместо того, чтобы, сломя голову, бежать в лес и предупредить леших, он будет старательно заметать для Пряжкина следы трагедии?... Хотя, что куда-то бежать, когда Василий не умеет вести себя в лесу и немедленно окажется в первой же яме. Не лесной он житель... Да и нельзя ему открыто протестовать. Идти на явное противодйствие Пряжкину значило раскрыть себя. А раскрыть себя и погибнуть во имя спасения племени Нерша - это, конечно, красиво... Но не совсем оправдано.
Поняв, что выбора у него нет, Василий встал и направился в мастерскую. Там нашлось место и для баллона, и для примуса. Устроив все так, как хотел Пряжкин, Василий отволок в мастерскую первый труп, бросил его на полу и пошел за следующим...
Глава 20. Семьнадцатое июня. После полудня. Цьев.
Цьев пошевелил палочкой в золе и выкатил себе под ноги картофелину. Он был очень голоден. За всеми заботами и заморочками он совсем забыл о себе. Но сейчас он остался наедине с людьми и со своей тревогой. И голод проснулся. Цьев едва дотерпел до тех пор, пока спеклась картошка.
Люди сидели тихонько, толстый обнимал свою женщину и что-то нашептывал ей в ухо. Было заметно, что они устали и измучились. Но несмотря на это Цьев знал, что расслабляться ему ни в коем случае нельзя. Люди всегда люди. Даже они сами настороженно относятся друг к другу, а уж тем более их следует опасаться лешему, оставшемуся в одиночестве наедине с людьми.
Дождавшись, когда картофелину можно было уже взять в руку, Цьев схватил ее, ловко поддевая чуть обугленную кожицу ногтем большого пальца, быстро очистил ее, разломил пополам, подул на нее с полминуты и проглотил, почти не жуя.
- Уже готово, - сообщил он людям. - Ешьте.
Толстый отломил палочку и полез ею в золу.
Цьев тоже достал вторую картофелину, еще крупнее первой, и занялся ею уже без суеты.
Если бы ему некоторое время тому назад сказали, что он, Цьев, будет сидеть с двумя чужими, подозрительными людьми и печь для них картошку, Цьев просто-напросто помер бы от смеха. Но с Хранителем в последнее время спорить становится все опаснее. Да и Кшан не похвалил бы, если бы Цьев вдруг начал упираться, как капризный малыш. Брат, конечно, добр и снисходителен ко многим выкрутасам Цьева, но сколько же можно этим пользоваться? Так еще, чего доброго, сам себя уважать перестанешь...
Уговаривать себя Цьеву было не впервой. А как же еще быть, если в компании людей юный лешак чувствовал себя крайне неуютно?...
Все его существо горячо протестовало и мучилось от необходимости сидеть тут с ними. Совсем другое дело Валя. Его Цьев полюбил давным-давно и втайне гордился тем, что если бы не его расторопность и любопытство, человек неминуемо погиб бы в лесу от змеиного яда. И не было бы в племени малыша Мрона, а у Хранителя не было бы обожаемого им друга. Об этом как-то никто не вспоминал, и Цьеву оставалось тешить свое тщеславие наедине с самим собой. Конечно, он не сильно переживал по этому поводу, зная, что его любят и без всяких заслуг, даже наоборот, вопреки невыносимому своенравному характеру. Цьев знал, что иногда он повинуется первому же порыву и делает непоправимые глупости, за которые ему потом самому же бывает стыдно, но друзья прощали его охотно, и Цьев готов был ради них на все, не делая различия между сородичами и тем единственным человеком, которого Цьев считал своим другом.
Когда после своей страшной трагедии Цьев заболел и возненавидел все вокруг, Валентину тоже досталось. Но Цьев довольно быстро остыл, снова перестал относиться к нему, как к человеку. Это было единственным исключением. Других исключений быть не могло после того, что произошло восемь лет назад в большом овраге.
Цьев не забывал об этом никогда. Иногда за делами и заботами ему просто некогда было думать о прошлом, но когда выдавались часы бездействия, Цьев не знал, куда бы ему запихнуть свои воспоминания.
Цьев завидовал жизни некоторых своих взрослых сородичей, которые выросли, завели семьи, растили детей и не имели особых причин для постоянной тоски или серьезных поводов для тяжелых воспоминаний. Цьеву не повезло. Так уж случилось.
В его голове навсегда поселились страшные картины. Иногда они затаивались на время и подолгу не приходили. Но не было никакой надежды на то, что они когда-нибудь оставят Цьева в покое. Они неминуемо возвращались. Они выматывали, они любили приходить ночами, заставляя лешонка метаться во сне, плача от горя. Чем старше становился Цьев, тем все больше сны его теряли связь с реальной трагедией и становились символичными. Но они не становились от этого легче. Снова и снова повторяясь, ночной кошмар преследовал его неотвратимо, стучась в его израненное сердечко, напоминая о себе всегда и везде.
Одиночество и близость к двум ненавистным людям сделали свое черное дело. Сидя у лесного костра с людьми, Цьев привычно вернулся назад, в прошлое, снова окунаясь в то утро, которое стоило ему и счастья, и детства, и душевного покоя...
... То утро даже началось отвратительно. Цьев изо всех сил пытался быть осторожным. Он прекрасно знал, что ему можно, а что нельзя. Но удержаться от того, чтобы встретить рассвет на реке, он не мог. Сбежав от сестры и отца, он примчался на Нерш...
Он был маленьким, хрупким, но очень шустрым лешонком, и никогда не делал ничего дурного ни лешим, ни людям. Так он, по крайней мере, искренне считал. Но если в отношении людей это было тогда справедливо: он не делал им дурного просто потому, что кроме Валентина не знал близко ни одного человека, то своим сородичам неугомонный малыш, вечно перемазанный сосновой смолой и ягодным соком, доставлял одни хлопоты и переживания. Потому что никто не мог припомнить, чтобы Цьев хоть пару секунд посидел спокойно.
Цьев никогда до конца не верил, что с ним тоже может случиться беда. Да, он позволял себе непослушание, но это были такие мелочи... Цьев был уверен, что он прекрасно знает лес и реку, и поэтому запреты отца - это просто обычная глупость взрослых, чувствующих свою власть над детьми.
