О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон

Он осекся, встревоженный собственным остервенением, надеясь, что никто из любопытных зрителей вокруг не говорит по-английски.

– Ваша позиция делает вам честь, – сказала медсестра. – Но в некотором роде будет неверно сказать, что доктор Котивала уходит на пенсию. Он бы предпочел выразиться иначе: он меняет сферу деятельности. А если бы вы предложили ему лекарство от старения, полагаю, он бы отказался.

– Во имя всего святого, почему?..

– Это трудно объяснить по-английски. – Медсестра нахмурилась. – Возможно, вы знаете, что такое санньяси?

– Что-то типа монаха. Я их видел. Они носят только набедренную повязку и держат чашу для подаяния.

– И посох, как правило.

– Как факиры?

– Вовсе нет. Санньяси – это человек на финальном этапе жизни. Раньше он мог быть кем угодно – бизнесменом, госслужащим, адвокатом или даже врачом.

– Хотите сказать, ваш доктор Котивала собирается отказаться от всех своих врачебных знаний, от всего опыта, от всех услуг, которые по-прежнему мог бы оказывать в этой перенаселенной стране, даже если однажды пришлось бы рискнуть жизнью ребенка, и отправиться попрошайничать в набедренной повязке ради собственного спасения?

– Потому мы и называем его святым покровителем, – сказала медсестра и тепло улыбнулась, глядя на доктора Котивалу. – Когда он покинет нас и накопит много добродетели, он будет другом всем тем из нас, кто останется здесь.

Ее слова ошеломили Чанса. Минуту назад медсестра говорила, что Индия не могла позволить себе избавиться от тех, кто еще мог хорошо выполнять свою работу; теперь же она как будто одобряла план, который, по его мнению, был обязан своим существованием одновременно эгоизму и суеверию.

– Хотите сказать, он верит в эту чепуху про накопление добродетели для будущей жизни?

Медсестра холодно посмотрела на него.

– По-моему, с вашей стороны невежливо так говорить. Индуизм учит, что душа рождается снова и снова в бесконечном круговороте, пока не достигнет единения со всем сущим. Разве вы не видите, что многолетняя работа с новорожденными делает это реальностью для нас?

– Вы тоже в это верите?

– Это неважно. Но… Я и правда становлюсь свидетелем чуда всякий раз, как в больницу поступает очередная роженица. Я становлюсь свидетелем того, как животный акт, беспорядочный процесс, сопровождающийся слизью и кровью, способствует развитию мыслящего существа. И я, и вы появились на свет беспомощным, кричащим младенцем, а теперь мы стоим здесь и обсуждаем абстрактные концепции. Возможно, дело всего лишь в сложном химическом взаимодействии. Не знаю. Говорю же: мне трудно следить за научной литературой.

Озадаченно нахмурившись, Чанс уставился в окно родильной палаты. Он был готов согласиться с оценкой, которую дала доктору Котивале медсестра, и теперь чувствовал себя разочарованным – даже обманутым. Наконец он пробормотал:

– Наверное, стоит двигаться дальше.

Главным чувством, охватившим доктора Котивалу, была усталость. Она захлестнула все его тело до мозга костей.

С виду это было непонятно. Ничто не указывало на то, что он выполняет все действия механически. Женщины, доверившие себя и своих детей его заботе, со свойственной им необычайной проницательностью заметили бы подобную слабость. К тому же он и сам знал бы правду и почувствовал, что предает их доверие.

Но он неописуемо, невероятно устал.

Со дня окончания им медицинского факультета прошло более шестидесяти лет. Способ, которым создавались человеческие существа, не изменился. О, произошли внешние перемены, по мере того как медицина делала шаги вперед; он помнил несомненные катастрофы, вызванные препаратами вроде талидомида, и сомнительные успехи антибиотиков, наводнивших страны типа его родной, где ртов было больше, чем получалось прокормить; теперь же он имел дело с технологиями, означавшими, что девять из десяти детей, рожденных под его надзором, были желаемы, любимы родителями, а не обузой, обреченной на неполноценное существование незаконнорожденных.

Иногда все складывалось хорошо, иногда – плохо. В ходе своей долгой и значимой карьеры доктор Котивала привык полагаться лишь на этот принцип.

Завтра…

Его разум угрожал отвлечься от того, что он делал: от помощи последнему из тех, чьему появлению на свет он способствовал, начать независимую жизнь. Сколько тысяч матерей стонали на койках перед ним? И сколько еще тысяч новых жизней он помог сохранить? Этих он не смел даже считать. Возможно, он даровал жизнь вору, неблагодарному, убийце, братоубийце…

Неважно. Завтра – вернее, даже сегодня, поскольку смена закончилась и ребенок, которого он сейчас поднял за ноги, станет последним, кого он примет в больнице, хотя, если к нему обратятся в какой-нибудь богом забытой деревушке, он, несомненно, поможет… Завтра наступит конец земным привязанностям. Он посвятит себя духовной жизни и…

Опомнившись, он вернулся к действительности. Женщина рядом с матерью – ее золовка, напуганная тем, что ей пришлось делать, будь то мыть руки санитайзером или снять свое лучшее сари, а взамен надеть неуклюжую пластиковую процедурную одежду, – робко задала вопрос.

Он задумался над ответом. На первый взгляд, в младенце не было ничего необычного. Это был мальчик, физически полноценный, покрасневший, как и все новорожденные, и приветствовавший мир нормальным криком. Все как надо. И все же…

Он обхватил ребенка левой рукой и ловко приподнял сначала одно веко, затем другое. Шестьдесят лет практики приучили его действовать мягко и осторожно. Он заглянул в пустые светлые глаза, несколько пугающе контрастировавшие с кожей вокруг.

А за ними было… было…

Но что можно сказать про столь юное существо? Он вздохнул и вверил его заботам золовки, и часы на стене отсчитали последние секунды его смены.

Тем не менее он не мог игнорировать непонятный импульс, заставивший его второй раз взглянуть на мальчика. Когда прибыл врач ему на смену, доктор Котивала закончил передавать ему дела словами:

– А мальчик, который только что родился на койке тридцать два, какой-то странный. Никак не могу понять, в чем дело. Но, если будет возможность, осмотрите его, хорошо?

– Будет сделано, – ответил сменщик, пухлый молодой человек из Бенареса с лоснящимся коричневым лицом и лоснящимися мягкими руками.

Хотя доктор Котивала передоверил странного новорожденного другому врачу, этот вопрос никак не выходил у него из головы. Приняв душ, переодевшись и готовясь уйти, он все-таки задержался в коридоре и посмотрел, как его коллега обследует младенца, тщательно осматривая все с головы до ног. Он ничего не нашел и, заметив доктора Котивалу, развел руки и пожал плечами, как бы говоря: «По-моему, тут не о чем беспокоиться!»

«Однако, когда я смотрел ему в глаза, что-то в них…»

Нет, это абсурд. Разве мог взрослый человек надеяться распознать что-то в глазах новорожденного младенца? Разве с его стороны не высокомерно считать, что коллега упустил нечто жизненно важное? Он задумался, не стоит ли вернуться в родильную палату и взглянуть еще раз.

– Это не ваш святой покровитель там стоит? – циничным тоном пробормотал Чанс.

– Надо же, и правда, – ответила медсестра. – Как удачно! Теперь у вас есть возможность познакомиться с ним, если хотите.

– Вы его так разрекламировали, – сухо сказал Чанс, – что мне кажется, будто я упущу свой шанс, если не встречусь с ним до того, как он отринет мир.

Медсестра не заметила иронии. Что-то восклицая, она зашагала вперед, но замолчала, как только заметила мрачное выражение на лице доктора Котивалы.

– Доктор! Что-то не так?

– Не знаю, – вздохнул Котивала. По-английски он говорил хорошо, но с сильным акцентом и певучей интонацией, которую ушедшие британцы называли «бомбейский валлийский». – Дело в ребенке, который только что родился на койке тридцать два. Мальчик. Уверен, что-то с ним не так, но не могу понять, что именно.