Александр Смолян - Во время бурана
— Осталась одна минута, — сказал Раницки.
— Спасибо, Фрэнк… Тогда — включим свои телевизоры.
Кэпл сделал беглое движение рукой — мне показалось, что он просто побарабанил пальцами по столу, — и белый куб телевизора плавно выполз из недр его стола. Раницки, не вставая, протянул в мою сторону руку, нажал кнопку (которую я готов был принять за какую-то таблетку, затерявшуюся среди лежавших передо мной бумаг), — и на моем столе всплыл такой же телевизор.
— Здесь, как видите, десять пронумерованных клавиш, — сказал Кэпл. — На верхних экранах будет нечто вроде немого кино. Нажатием соответствующей клавиши вы соедините свой настольный телевизор с любой из камер, и при этом будете уже не только видеть, но и слышать.
В это время раздался звонок, в комнате стало быстро темнеть, и над левым из верхних экранов зажглась надпись:
«КАМЕРА № 1. ДЖУЛИАН»
Затем — над вторым экраном:
«КАМЕРА № 2. ЭЛИЗАБЕТ»
Над третьим:
«КАМЕРА № 3. КЭТРИН»
— Вы можете разговаривать, — снова услышал я голос Кэпла. — Можете спрашивать обо всем, что вас интересует, не опасаясь помешать нам. В ход эксперимента мы все равно не вмешиваемся, мы здесь — только наблюдатели, как и вы.
— Наблюдение — это ведь тоже работа. И может быть, не менее важная, чем подготовка эксперимента.
— О нет, в данном случае это не так. Серьезное изучение результатов мы проводим позже, по каждому из фильмов. Позади нас установлена киносъемочная аппаратура, фиксирующая все, что происходит на экранах.
Я оглянулся и заметил в задней стене десять маленьких глазков, нацеленных на экраны.
— А звукозапись, — продолжал Кэпл, — производится аппаратами, находящимися в самих камерах.
. . «КАМЕРА № 8. МАРГАРЕТ»
«КАМЕРА № 9. ЭНН»
«КАМЕРА № 10. ЖОЗЕФИН»
Теперь под экранами одновременно зажглось десять одинаковых надписей:
«ЭКСПЕРИМЕНТ № 112-БИС»
И вслед за тем все экраны ожили, на них появилось изображение.
Комнаты молодых женщин. Одинаково расположенные (слева дверь, прямо и справа — окна), но по-разному обставленные. Похоже, но все-таки по-разному. И довольно хорошо. Очевидно, в соответствии со вкусом своих хозяек.
Они лежат; кажется, спят. Первой просыпается Кэтрин. Она делает мостик, потом вскакивает; приплясывая, подбегает к зеркалу, тремя взмахами гребенки приводит в порядок свои темные, коротко остриженные волосы, делая при этом уморительные гримасы. У нее гибкая фигурка, смуглое, лукавое, очень хорошенькое лицо.
Проснулись и другие. Одни поднялись, другие сладко потягиваются; девушка из камеры № 7 — ее зовут Джэйн — повернулась на бок и задумалась о чем-то, смотрит прямо перед собой серыми, немигающими, немного грустными глазами. Только обитательница камеры № 2 все еще не подает никаких признаков жизни.
— Что с Элизабет? — спрашивает Кэпл. — Неужели они опять…
— Не думаю, — отзывается Раницки. — Просто натура такая. Неторопливая.
Действительно, Элизабет в это время шевелится, спускает с тахты ноги, нащупывает ими туфельки, протирает кулаками глаза, снова на минутку прикладывается к подушке и лишь после этого, глубоко вздохнув, поднимается с тахты. Это пышноволосая, голубоглазая блондинка.
Теперь они убирают свои комнаты, в которых, собственно, и раньше никакого беспорядка не было заметно. Все девушки молоды и привлекательны. Они в цветных пижамах или пестрых халатиках. Одна из них — Маргарет — видимо, мулатка.
Кэпл берет на свой телевизор третью камеру, и сразу становится слышна модная песенка «С Томом не соскучишься», которую напевает Кэтрин. Да, не нужно быть ученым-психологом, чтобы понять: Кэтрин представляет здесь обладательниц холерического темперамента. Это видно и по быстроте ее движений, и по тому, что, задумав сменить цветам воду, она оставила вазочку на стуле и принялась вдруг взбивать подушки на тахте, и по тому, наконец, что поет она уже не про Тома (даже не уследил, когда она успела перескочить!), а совсем другую песенку — «Ненавижу я мальчишек».
Кого бы мне рассмотреть поближе? Я нажимаю клавишу с цифрой «2». Нет, Элизабет не поет, она движется по комнате неторопливо, почти бесшумно. И в то же время, хотя настольный экран вдвое меньше верхнего, изображение обретает больше жизненности. Слышен даже шорох занавесок, которые Элизабет развела пошире, чтобы посмотреть в окно, шелест страниц журнала, поднятого ею с ковра. Да, техника в институте Кэпла великолепная!
Элизабет, конечно, должна представлять здесь флегматический тип. Но ее спокойные голубые глаза… Да, у нее глаза поумнее, чем у других. У нее и у Кэтрин. И еще, пожалуй, у Джейн. Кстати, только у этих троих — полки с книгами… А красивее всех, пожалуй, рыженькая Джулиан. И она, по всей видимости, сангвиник, это чувствуется по уверенной силе каждого ее движения, по живости, в которой нет ни чуточки нерва… Что и говорить, актрисы подобраны толково!.. А к какому типу относится Джейн? Впрочем, профессор Кэпл давно ведь предлагал свою собственную шкалу темпераментов, ею, наверно, и пользуются в его институте. И кажется, в ней именно десять основных типов.
Джулиан подходит к зеркалу, распахивает халатик, и у меня мелькает мысль, что представитель цензурного ведомства еще ведь не смотрел эти фильмы.
— Простите, профессор, они знают, что кто-то наблюдает за ними, что идет съемка?
Раницки только хмыкнул, а Кэпл, обернувшись ко мне, ответил:
— Разумеется, нет! Если бы они знали, я бы не дал и полупенса за такой эксперимент. Ведь это начисто погасило бы непосредственность реакций!
— Да, конечно, — пробормотал я, испытывая уже смутное чувство недоумения и протеста против методики Кэпла.
В это время снова раздался звонок.
— Нажмите первую клавишу, — сказал мне Раницки.
Я так и сделал.
Послышался стук в дверь.
Джулиан запахнула халатик и обернулась:
— Пожалуйста.
Вошел мужчина лет под тридцать.
— Здравствуй, Джули.
— Здравствуй, милый. Я так ждала тебя! Раницки показывает мне два пальца, но я не сразу понимаю его и нажимаю вторую клавишу тогда, когда мужчина, пришедший к Элизабет, уже произнес какую-то фразу.
— Да, — отвечает Элизабет. — Я только недавно встала. Я спала, и ты мне снился. Будто мы с тобой поехали куда-то…
Раницки поднимает три пальца, и на этот раз я успеваю взять на свой экран третью камеру в тот момент, когда совсем еще юный, но отлично сложенный и отлично одетый парень, отвесив шутовской поклон, говорит:
