Станислав Михайлов - Эра воды
До событий на Марсе я бы сказал, что они потерялись, а теперь не уверен. Возможно, все, что мы делаем, о чем думаем или даже то, что мы могли бы делать и думать, даже в нескольких вариантах, хранится где-то в памяти Вселенной, потому что, сдается мне, единственное, что реально существует, это память и ее проектор — Время. И оно совсем не то, что мы о нем думаем.
Я сидел плечом к плечу с мертвым, но уже немного знакомым Алексом Данстоном, и глядел на дождь. На секунду я поверил, что механик жив и смотрит вместе со мной.
Глубоко вздохнув, я отключился от его скафандра, вычеркнул из списка станцию номер двадцать один и поднял руку в никому не нужном прощальном салюте. Хотя, думаю, он желал бы этого. Да и сам-то я, возможно…
Возможно, я попрощался с частью себя, навеки оставшейся на Ганимеде.
* * *Мне показалось или там что-то плеснуло? Вон там, возле камешка… Рыба?
Да не может быть.
Успели вывести и запустить какой-то вид до катастрофы?
Не слышал о таком.
Померещилось?
Я соскочил с камня, на котором сидел, и в два прыжка оказался у самого берега. В быстрой речной воде, конечно же, ни следа. Прозрачна до дна, до гладкого серого базальтового ложа. В голове закрутилось всплывшее из небытия: «базис эррозии» и «аллювиально-деллювиальные отложения верхнего триаса».
Никчемные словосочетания. Какой, к черту, триас?! Это же не Земля. Да и не будет тут в ближайшие сотни лет приличного аллювия — интрузивы ох как неохотно выветриваются…
Снова плеснуло, но уже дальше. Плеснуло и блеснуло в воздухе, клянусь, я это видел! Да что же такое, ей-богу…
Крадучись, едва ступая, чтобы предательски не подпрыгнуть из-за слабой силы тяжести, я подкрался к месту, где… Не может быть! Невозможно, чтобы показалось, но откуда на Ганимеде — лкумар?! Золотистый панцирь сверкнул на солнце, подразнил сетчатку моего глаза и исчез. Не раздумывая, я бросился в воду и поплыл за ним.
Плаванье при силе тяжести в одну седьмую от нормальной — увлекательное занятие. Мощными гребками ты летишь сквозь прозрачные струи струи, почти как птица в земных небесах. Крутишься и ныряешь, будто древнекитайский дракон, опьяняешься властью над стихией, словно античный герой, вкусивший напиток силы. Что же, взлетай на метр-другой-третий огромной бабочкой, плюхайся назад, выплескивая снопы огромных брызг, проливая каскады воды, ныряй и мчись в глубине гигантской первобытной рыбой, прыгай с камня на камень в порогах, чьи масштабы благодаря малой гравитации увеличены в несколько раз. Но не забывай: инерция остается инерцией, а камень — камнем; кинетика удара есть масса помноженная на скорость, так что береги кости, новоявленный речной бог, береги свои драгоценные кости.
Река кипела вокруг, сливаясь меж валунами в длинные треугольники, вставая косыми пузырящимися валами, высотой, казалось, до неба. Я прошибал их с разгона, чтобы не застревать в «бочках», образованных закрученной назад волной, и не захлебнуться пеной. Я перепрыгивал небольшие водопады и яростно махал руками на редких коротких плесах. Бурлящий след оставался за мной — как после водометного катера. И чуть впереди, готов поклясться, поблескивал золотом неуловимый лкумар.
Еще немного, и я догоню…
«Остановись! — голос едва слышен. Я почти не замечаю его, но он настойчив: — Стой! Проснись! Проснись!»
Лкумар уже близко, я почти хватаю сверкающий панцирь, но налетаю на камень, и добыча ускользает. От удара вышибло дух. Я судорожно глотаю воздух. Как-то слишком быстро стемнело вокруг. В разрыве туч, окровавленных закатным солнцем, показался Фобос.
«Ты спишь! Проснись!»
Горячка погони оставляет меня. Это не Ганимед. На Ганимеде нет солнца, только тучи. Нет лкумаров. И это не Марс, слишком уж слабое притяжение. Но Фобос…
Меркнет в глазах. Огромной воронкой раскручивается настоящее, такое осязаемое и живое, разделяет мое тело на мельчайшие частицы, а затем пытается разорвать и каждую из них, но частицы упрямей, они слипаются снова, материализуясь в замкнутом, стерильном и комфортном мирке полевого скафандра. Серая стена дождя окружает меня. Вода сплошным потоком разбивается о шлем и струится по его поверхности, размывая изображение. Лишь слегка размывая — спасибо автокоррекции проектора. Кажется, будто я внутри прозрачного пузыря, сквозь который видно чуть-чуть, но все же лучше, чем сквозь залитое земным дождем оконное стекло. С искажением, но все-таки можно разглядеть перчатку, если поднести руку к лицу. Можно побаловаться переключением режимов визуализации, поиграть светофильтрами или, например, перейти на ультразвук — картина изменится, перчатку станет видно хуже, но зато сквозь дождь проступит колеблющееся и дрожащее стерео окружающих скал. Можно покрасить их в зеленый, а невидимое небо сделать голубым. Можно наложить на это радар, в пейзаже сразу появится перспектива. А еще можно не обманывать себя — это не наш мир, мы не приспособлены к нему, для наших глаз в нем существует только один цвет, серый, и без помощи своих механизмов нам не прожить тут и нескольких минут, потому что в воздухе по-прежнему слишком мало кислорода. И будет еще меньше, ведь атмосферные заводы остановились.
Здравствуй, реальность. Здравствуй, серая слепота дождя. Здравствуй, Ганимед.
«Проснись!» — в последний раз прозвучало в мозгу, и я окончательно продрал глаза.
«Уходи! Быстро! В море! Быстро!» — это Ксената. Да, конечно, кому же еще вопить в моей голове. Хотя обычно он ведет себя поскромнее.
Ага, сейчас. Только к чему эта спешка? Я ведь еще не…
И тут скалы тряхнуло. Кто не видел ганимедотрясения, пусть представит, будто дело происходит под водой. Хорошо, что скафандр снабжен сканером, и что я уже не стеснялся включить его, иначе не увидел бы, как высоченная стена раскололась надвое и сверху, как в замедленном фильме, развалилась на обломки, каждый из которых легко накрыл бы три моих вездехода.
Отчаянным броском я покинул площадку, оставив за спиной мертвое тело Алекса Данстона и надгробие робота-лаборатории. Уже через несколько секунд обвал накроет их, но я буду далеко. Жаль, сэкономили на двигателях в этом скафандре, но и без них добраться до берега — плевое дело.
Затяжные прыжки сменяли один другой. Камни, падающие сверху, не особенно угрожали мне, ведь я летел почти с их скоростью, теряя время только на то, чтобы оттолкнуться. Главное — не останавливаться и не угодить в какую-нибудь трещину. И не парить слишком долго, ведь разбиться можно и на Ганимеде.
Отолкнувшись в очередной раз, я отметил на радаре силуэт своего катера, старого вездехода-трансформера, согласно программе удерживающего дистанцию в два десятка метров от береговой линии.
И за ним увидел огромную, не менее километра в высоту, стену, быстро надвигающуюся со стороны моря.
Не успел.
«В трещину!» — никогда раньше не думал, чтобы Ксената может так кричать. Его мысленный вопль не порвал мне барабанные перепонки, но заставил голову зазвенеть. Быстро прокрутив запись с радара, я обнаружил узкий разлом метрах в ста над собой. Когда поднимался, его не было, и одному богу известно, что будет, если во время тряски туда залезть, но времени на поиск лучшего решения не оставалось. Включив усиление на максимум, я прыгнул в трещину и успел перемахнуть гребень за пару секунд до того, как цунами обрушилось на берег.
Несколько минут я просидел в булькающем «ничего не вижу», вжавшись в глубокую расселину в стене, а тысячи тонн воды прокатывались над моей головой. Вернее, не над головой, а над пятками, потому что я застрял вверх ногами и почел за лучшее не тратить время на перевороты, а пустить энергию в усилители и расклинить скафандр, чтобы не унесло.
До сих пор приходилось видеть ганимедийское цунами только в записи. Хотя первое время после растопления ледяного панциря они были нередки, но я их уже, можно сказать, не застал. За исключением случая на восточном побережье моря Ниппур, незадолго до отлета, однако и тогда обошлось без моего личного участия, Марков показывал видео. Архипелаг считался стабильным.
А теперь… Мне вспомнился старый-престарый фильм, еще плоский, не цветной даже. О войнах. Одна из последних, самых разрушительных войн в Европе случилась в двадцатом веке. В этой войне использовали механизмы, напоминающие мой вездеход. Они назывались танками. Только гусениц у них было две, а не шесть, и спереди размещалось орудие, выстреливающее специальным снарядом. Снаряд должен был разбивать другие машины, убивать людей, засевших во всяких укрепленных сооружениях и так далее. Чтобы защищаться от чужих снарядов, на танки, как на спасательную капсулу, навешивали броню. Только эта броня защищала не от перегрева, а от удара.
Разбить танк было сложно. Но даже один человек мог вывести его из строя, не имея почти никакого оружия, снабженный лишь смелостью, ловкостью и бутылкой с горючей смесью. Нужно было засесть в заранее выкопанной траншее, которую называли словом «окоп». Окопы рыли в оборонительных целях, чтобы прятаться от снарядов. Надо было дождаться, пока танк проедет сверху, пропустить его, высунуться и бросить ему на спину бутылку. Бутылка разбивалась, жидкость вытекала и самовоспламенялась. От жара двигатель выходил из строя и танк останавливался.
