Георгий Попов - За тридевять планет
Но тут мне стало смешно.
Я материалист и диалектик и отлично понимаю, что высший смысл жизни в самой жизни и что никаких конечных остановок не предвидится. Единственное, что в наших руках, — это достигнуть гармонии и совершенства и тем самым избавить мыслящих человеков от лишних страданий.
Добиться этого можно лишь сообща, а не в одиночку, и я рад, что человечество (мое человечество) все больше осознает это.
Я перевел дух. Вот сейчас он выйдет из-за согры, третий Эдька Свистун, и шагнет ко мне, как я — к нему. Я попробовал поднять руку (правую руку, разумеется), она не поднималась. Хотел раскрыть рот и сказать приготовленные заранее слова: «Ну, здравствуй еще раз! Как видишь, я пришел…» Увы, язык отяжелел и перестал слушаться.
Чтобы вернуть себе нормальное состояние, я стал переминаться, растирать ладонью левой руки правую руку, а затем, уже обеими — левой и правой мускулы занемевшей нижней челюсти.
— Смелее, Эдя! — подбодрил я самого себя и сделал решительный шаг вперед, к тем сограм.
То, что я увидел, скорее обрадовало меня, чем разочаровало… Но вернее было бы сказать — то, что я ничего не увидел… В самом деле, взойдя на гребень согры, я ничего не увидел — ни корабля сигарообразной или какой-либо иной формы, ни самого космонавта. Вокруг стояли гигантские сосны, кое-где виднелись стволы таких же гигантских берез и осин. Большие зеленобокие синицы — с нашу галку величиной — звенькали, перелетая с куста на куст. Дважды где-то в небе прокурлыкали журавли. Они, должно быть, уже подались на юг.
Но нет! — я увидел… Несколько поодаль, на возвышении, я увидел довольно обширное, примерно метров пятнадцать на двадцать, кострище не кострище, а что-то похожее на кострище. В середине земля была выжжена (или выбита, не знаю точно), а вокруг все было опалено — и трава, и кусты, и даже деревья. Я не знал, что подумать. Корабль?.. А если корабль, то откуда, с какой планеты? И почему он улетел? И куда улетел?.. Я смотрел издали (близко подходить я не решался) и ломал голову, не находя ответа.
Потом я все же решился и, подойдя, стал ходить вокруг, внимательно осматривая землю. Мне казалось, если это корабль, тем более инопланетный корабль, то не может он улететь, не оставив никакого знака, никакого доказательства, что он был здесь. В этом смысле живые существа всей Вселенной, думаю, совершенно одинаковы. Они оставляют следы. Кстати, теория космического происхождения Иисуса Христа представляется мне достаточно убедительной. И если она еще не получила всеобщ зго признания, то потому лишь, что нет следов. Я слыхал, будто их, эти следы, особенно упорно ищут в Минске. Мне остается только пожелать искателям хорошего настроения.
Здесь было другое дело. Здесь прошли не годы, а часы, и я не терял надежды. Я ходил, вперив взгляд в землю, и думал, что неплохо было бы найти что-нибудь такое, черт побери, из ряда вон выходящее. Не черепок, разумеется, не монету или золотое украшение — этого добра и у нас хватает. Хорошо бы, думаю, найти какие-нибудь иероглифы позаковыристее, которые, может быть, и не значат ничего… Какая находка для науки!
К сожалению, я должен разочаровать любителей расшифровывать неведомые письмена. Ни клочка бумаги, ни обрывка пергамента или кожи — ничего… Я обошел вокруг кострища (назовем это кострищем), вздохнул с сожалением и подался сначала к тому мостику, по которому переходил речку Бурлу, а оттуда — к тем приметным соснам, где стоял мой самокат. Так и осталось это кострище загадкой Вселенной.
VII
Наконец пришла пора сматывать удочки.
После ужина [13] я собрал записки, на всякий случай захватил стопку чистой бумаги — своя, земная вся вышла — и перевел часы на тридцать пять минут вперед.
Написал записку здешнему Эдьке: «Мать навести, дурень!» — и сунул в стол.
Затруднение возникло с одеждой. Я подумал, подумал и решил не переодеваться. Пусть моя земная остается на этой планете! И брюки, и пиджак, и рубашка с отложным воротником — все пусть остается.
Когда я перебирал одежду, в кармане пиджака звякнуло. Это были деньги, наши, земные деньги… Я извлек их, подержал на ладони. Жалкие медяки, сводящие с ума бедных и богатых, особенно богатых, как хорошо, что здесь, на этой планете, с ними покончили раз и навсегда.
Ссыпав медяки обратно в карман, я постоял возле этажерки с книгами. Конечно, думал я, было бы просто здорово, если бы я привез стихи здешнего Вознесенского или здешнего Евтушенко. Но, увы, как было сказано, мой корабль — не Ноев ковчег.
— Будь здорова, тетя Соня, — сказал я, обнимая старуху.
— Счастливо тебе, Эдя… Кланяйся там… — Тетка Соня посмотрела на меня сострадательно, как будто знала, что мне предстоит долгая дорога.
«Что она имеет в виду?» — подумал я, но спрашивать не стал. Я только заверил (на всякий случай), что поклонюсь, как же иначе, и подался к двери.
— Погоди, Эдя… — вдруг остановила меня тетка Соня.
— Что еще? А-а! — Я думал, старуха сунет что-нибудь вроде пирожка или яичка, — ничего подобного.
Порывшись в буфете, она нашла какой-то пакетик, совсем невзрачный на вид.
— Возьми, Эдя, возьми!
— Что это? Семена? Но зачем они?
— Возьми, возьми, — твердила старуха, гладя мою руку.
Пришлось взять и пакетик с семенами незабудок.
Здешних незабудок, разумеется.
— Ну будь, тетя Соня! — Я помахал рукой.
И вдруг у меня мелькнуло, что я никогда больше не увижу тетку Соню. Никогда!.. Мне стало больно и горько… Я воротился, порывисто обнял старуху, трижды поцеловал ее в щеку и, не говоря больше ни слова, зашагал в сосновый бор.
Ах, какой это был удивительный вечер! По деревне, залитой багровым светом, бродили парни и девчата.
На лавочке (здесь тоже делают лавочки) сидели пожилые женщины и мужчины. Но подсолнухов никто не лущил — здесь нет такой моды. На площади, против конторы, раздавались глухие удары. Там резались в волейбол. Улица на улицу.
Навстречу мне попался Иван Павлыч. В руках у него я увидел несколько кисточек какой-то дикорастущей травы, похожей на просо. Он заготавливал корм птицам, остающимся здесь на зиму. Я уже знал, что это его хобби.
Птицы остаются, а я вот улетаю, — пришло мне в голову.
У дома Соколовых я остановился, ожидая, когда появится Фрося. Вот ее стройная фигурка мелькнула во дворе, за кустом черемухи. Я окликнул… Фрося обернулась, глянула исподлобья. Кажется, мое появление ее нисколько не обрадовало.
— Пройдемся, — сказал я, когда Фрося вышла на улицу.
Мы свернули в проулок и побрели в сторону бора, куда мне и надо было.
