Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)
Помнится, я только хмыкнул беззаботно:
— Язычество. Там зло, как и добро, в одну силу.
— Вы не поняли меня, — сказал Чагин и повел плечами, будто начал подмерзать. — Кто их выпустил?.. Карл Маркс?
Мозги мои размякли и шевелились кашей в остывающей кастрюле.
— Не-ет… — снова повел плечами Чагин. — Мы сами… Вот отсюда.
И он, неторопливо подняв руку, постучал пальцем по виску, а потом посмотрел мне прямо в глаза и сказал очень ясно:
— Можете, не отвечать. Валхалле пришел конец. Гибель богов. Мир сгорел, снега вокруг испарились…
Только сейчас Чагин сделал очень бережный глоток, выдохнул белое облако, закрыл глаза и пошевелил губами. Потом он старательно завинтил крышечку и вновь протянул фляжку мне:
— Запомните, Николай Аристархович. Держаться теперь следует точно на запад. Если Щуплов не перепутал, верст через десять вы пересечете большак, а это прямая дорога на Дунфанхун. Полагаю, там нет никаких красных… Впрочем, гарантий теперь нет никаких, кроме вашей невероятной удачи.
С каждым его словом душа во мне все больше съеживалась и холодела.
— И вашей невероятной меткости, — добавил я, словно пытаясь его убедить, что то и другое существуют только вместе. — Аристарх Иванович, вы будто провожаете меня с порога…
— Вот именно, — к моему вящему ужасу, поддержал Чагин мою боязливую шутку и ткнул пальцем в бок фляжечки, успевшей потеряться вместе с моей протянутой к нему рукой. — Спиритус должен теперь храниться, так сказать, в лазарете.
Мне стало страшно, полковник же преспокойно уселся, как в кресло, в наметенный под елью сугроб, вытянул раненую ногу в сторону. Потом он вынул оба имевшихся у него револьвера, один аккуратно положил на развилку низкой ветки, а из барабана другого сосредоточенно вынул патроны, оставив заложенным один.
Наблюдая за его работой, я все еще заставлял себя верить в его мрачное чувство юмора.
— Полковник… — начал я и ощутил тошноту.
— Господин фельдшер, — приветливо перебил меня Чагин. — Мы с вашим отцом — тезки, да и я вам могут в отцы сгодиться.
— Но позвольте, Аристарх Иванович, — борясь с дурнотой, вымолвил я. — Здесь вы и вправду мне за отца родного… И наконец, всего же десять верст. Если вы полагаете, что из-за вашей ноги вы меня каким-то образом…
— Не дурите, — отмахнулся Чагин. — Вы же догадливы… Да, я остаюсь в России.
— А мне что тогда прикажете? — совсем растерявшись, пролепетал я.
— У вас старики в Риме, и вы у них теперь единственный сын. — Он аккуратно завернул в платок все посторонние патроны. — Это — один приказ. А второй… не приказ, конечно. — Взгляд его смягчился. — Просто обещайте мне выполнить мою последнюю волю.
Я сдался, меня мутило. От страха, от рома, от всего — от ослепительной ясности снега и неба.
— Я даю вам слово…
Чагин достал от сердца плотно заклеенный пакет из пергамента и, протянув мне, сказал:
— Николай Аристархович, окажите любезность: в Риме, как обустроитесь, найдите возможность передать это Т-ской Екатерине Глебовне. Дайте объявление… пусть она сама вас найдет. В этом пакете, чтоб вы знали.
— Господин полковник… — крикнул я ему, как утопающий — человеку, стоящему на берегу спиной…
— Не перебивайте. В этом пакете — двадцать червонцев. Полагаю, теперь она может очень нуждаться. Мой долг и прочее. Передайте, я очень вас прошу. Неспроста же Господь послал мне спутника, стремящегося в Рим во что бы то ни стало.
Все, что мог я сказать ему:
— Слово дворянина.
Как это прекрасно прозвучало в уссурийской тайге!
— …Если буду жив, — сдуру добавил я, и пафос сразу пропал.
Однако пепельное от щетины лицо Чагина осветилось отеческой улыбкой:
— Вот я и даю вам повод выжить, а не рисковать по пустякам. Вы ведь благородный человек, слово держать станете…
Именно это самое «слово» вдруг разом укрепило меня, изгнало страх, полковник успел изучить мою душу. Но я его атаковал:
— Вся эта сцена, полковник, чересчур красива.
— Но, согласитесь, красиво кончить жизненную драму — тоже не безделица… Радзевич на вашем месте согласился бы с такой постановкой дела.
Чагину не удалось сбить меня с толку.
— Это грех, наконец, — обличил я его.
— Учтено, — отрезал полковник и, приставив револьвер барабаном к плечу, прокатил его до обшлага. — Знаете, что такое?
— Видеть не видел, а слышать слышал, — в том же тоне ответил я. — «Русская рулетка».
— Именно… — кивнул Чагин. — Значит, не самоубийство, а игра. А на игру и суд иной. Смысл лишь в том, чтобы сыграть в нее до конца.
— Вы кого сейчас хотите обмануть, полковник? — Я смело шагнул к нему. — Отдайте мне ваш револьвер.
— Ат-ставить, вольноопределяющийся Арапов! — прорычал полковник.
Я отшатнулся. Дуло глядело мне прямо в лоб.
— И немедленно оставьте меня одного! — сверкнул он стальным взглядом. — По пьесе Радзевича, ваш выход на сцену — через пять минут! Уйдите, говорю вам.
Я растерянно огляделся:
— Куда?
— Куда угодно… — был приказ. — Вон, за елку.
Я повиновался и побрел, утопая по колено и выше. Тени стволов рябили в глазах. Голова слегка кружилась. Потом я заставил себя остановиться и с легкой мыслью «пусть стреляет, не страшно» повернулся к нему.
Полковник же отводил коней в сторону, потом своего привязал к ленчику моего мерина… Закончив, он посмотрел на меня и постоял, опустив руки. Иней на башлыке белым кольцом окружал его голову.
— Николай Аристархович, — дружески обратился он ко мне издалека, — простите мне все…
Нельзя было разрушить жанр в эту минуту — грех:
— Я прощаю вам, Аристарх Иванович, все, что властен простить. И вы мне тоже отпустите…
— Бог простит, Николай Аристархович, — выдыхал он, — и прошу вас: оставьте меня на месте, не трогайте. Я всю жизнь не мог терпеть ям и чтобы лицо закрывало.
— Обещаю, господин полковник, — твердо пообещал я.
— А теперь прощайте, Коля… — и вправду, отпустил он меня.
— Прощайте, Аристарх Иванович, — смирился и я.
— Идите, куда шли.
Я достиг указанной им ели, скрылся, как мог, за стволом.
— И еще прошу вас, — донесся уже из непостижимого далёка голос Чагина, — не смущайте меня, не подглядывайте.
— Не буду! — крикнул я через прощание, с этого света.
За елкой мне вспомнилось, как играл в прятки с отцом… вот он ищет… уже рядом… сейчас найдет… Теперь подступали слезы, а вовсе не радостный страх, какой только и мог быть в ту счастливую пору.
