Филип Дик - Предпоследняя правда
Неужели заметил? — вздрогнул Хоппи. Неужели догадался? А если догадался, то что подумал? А может он и не против, не все ли ему равно? Или он пришел в ужас от увиденного?
Фергюсон тем временем молча изучал проигрыватель.
— А где ты взял новую пружину? — неожиданно спросил он.
— Да тут где-то валялась, — мгновенно отреагировал Хоппи.
Вроде бы все было в порядке. Фергюсон, если и заметил что-то подозрительное, то все равно ничего не понял. Калека расслабился, и даже испытал прилив радости, сменившей терзавшее его беспокойство. Он даже широко улыбнулся двум мастерам и окинул взглядом стол, прикидывая, какую ему дадут еще работу.
Фергюсон спросил:
— Похоже, тебе не больно по душе, когда за тобой наблюдают, верно?
— Да нет, — ответил Хоппи. — Мне это до фени. Я же знаю, как выгляжу. На меня с детства все пялятся.
— Нет, я имею в виду за работой.
— Нет, — ответил он, как показалось Фергюсону слишком поспешно и громко.
— Еще до того, как у меня появилось кресло и до того как правительство вообще хоть что-то сделало для меня, папаша обычно таскал меня на спине — он сам тогда соорудил нечто вроде рюкзака. Короче, как таскают детишек индейцы. — Он неуверенно усмехнулся.
— Понятно, — сказал Фергюсон.
— Наша семья тогда еще жила в Сономе, — продолжал Хоппи. — Там я и рос. Мы разводили овец. Один раз меня боднул здоровенный баран, да так, что я мячиком пролетел по воздуху. — Парень снова издал смешок. Ремонтники, на время оторвавшись от работы, молча уставились на него. Наконец, один из них заметил:
— Представляю, что ты сказал, когда трахнулся об землю.
— А то! — рассмеялся Хоппи. Теперь уже рассмеялись все присутствующие — и Фергюсон, и оба мастера. Должно быть, все они мысленно представили себе эту картину: семилетний Хоппи Харрингтон, без рук, без ног — только туловище и голова — кубарем катится по траве, отчаянно вопя от боли и страха. Впрочем, наверное, это действительно было ужасно смешно, Хоппи и сам сознавал это. К тому же, данную историю он специально преподнес как шутку, специально сделал из нее забавную байку.
— Да, пожалуй, с креслом тебе теперь куда как удобнее, — наконец заметил Фергюсон.
— Ну, еще бы! — подтвердил он. — А сейчас я проектирую новое кресло, собственной конструкции, сплошная электроника. Мне тут как-то попалась статейка по устройствам управляемым биотоками, их используют в Германии и Швейцарии. С их помощью мозг напрямую управляет разными моторчиками, поэтому можно двигаться куда быстрей… чем на это способен нормальный организм. — Он хотел сказать быстрее, чем нормальный человек. — Я совершенствовал систему около двух лет, — продолжал Хоппи, — и она будет намного лучше даже последних швейцарских моделей. Когда доделаю, можно будет просто выкинуть этот правительственный хлам на помойку.
Фергюсон серьезно и сухо заявил:
— Я просто восхищен силой твоего духа.
Хоппи рассмеялся и, заикаясь, ответил:
— С-спасибо, мистер Фергюсон.
Один из телемастеров протянул ему многоканальный УКВ-приемник.
— Вот, держи. Не держит станции. Посмотри, может, что и получится.
— О’кей! — отозвался Хоппи, беря приемник металлическими манипуляторами. — Еще бы не получиться. Я, знаете, сколько таких дома настраивал! За милую душу заработает. — С его точки зрения подобный ремонт был делом наиболее простым. Ему даже не пришлось чересчур сильно сосредотачиваться на приемнике; все происходило будто само собой.
Взглянув на прикнопленный к кухонной стене календарь, Бонни Келлер вспомнила, что как раз на сегодня ее приятелю Бруно Блутгельду назначен визит к психиатру доктору Стокстиллу, практикующему в Беркли. На самом деле, к этому времени Бруно уже наверняка успел побывать у врача, прошел первый сеанс психотерапии и ушел. А теперь, скорее всего, Бруно уже несется на машине обратно в Ливермор, в родную радиационную лабораторию, место, где он работал еще много лет назад — до того, как она забеременела. Там они с доктором Блутгельдом и познакомились в 1975 году. Теперь ей исполнился тридцать один год, а жила она в Уэст-Марино. Ее нынешний супруг Джордж дослужился до поста директора местной школы, и она была очень счастлива в браке.
Впрочем, пожалуй, не очень счастлива. Скорее до некоторой степени — в меру — счастлива. Бонни и по сию пору посещала психоаналитика — правда теперь всего один раз в неделю вместо прежних трех. Она научилась понимать себя во многих отношениях, понимать свои подсознательные порывы и систематические приступы искаженного восприятия действительности. Сеансы психоанализа, на протяжении шести лет, явно пошли ей на пользу, но излечиться окончательно она так и не смогла. Впрочем, такого явления, как «излечение» и в природе не существовало, ведь «болезнью» являлась сама жизнь, поэтому единственным выходом было постоянное самосовершенствование (или, вернее, развитие в себе способности к адаптации), в противном случае ее ждал лишь психический застой.
Но Бонни была исполнена решимости подобного застоя избежать. Как раз сейчас она читала «Упадок Запада» в оригинале на немецком, позади было уже пятьдесят страниц, и книга явно стоила того, чтобы одолеть ее целиком. А разве кто-нибудь из знакомых Бонни прочитал ее, хотя бы и в английском переводе?
Ее интерес к немецкой культуре, немецкой литературе и философии зародился еще много лет назад в результате знакомства с доктором Блутгельдом. Несмотря на то, что она изучала немецкий три года в колледже, этот язык никогда не казался ей особенно нужным в жизни, как и множество других предметов, которые она так старательно учила. Стоило ей получить диплом и устроиться на работу, как вскоре, этот язык отодвинулся куда-то на задворки сознания. Но магнетическое присутствие Блутгельда вызвало к жизни многое из того, что ей довелось учить, и значительно усилило ее интерес ко многим вещам, любовь к музыке и искусству…словом, Бонни была обязана Блутгельду очень многим, и была исключительно благодарна ему за это.
Сейчас, конечно, Блутгельд очень болен — это знали все сотрудники лаборатории. Он был человеком исключительно совестливым и, после катастрофы 1972 года ужасно страдал от совершенной им ошибки, которая, как прекрасно понимали его сотрудники — все, кто в то время работал в Ливерморе — не была исключительно его виной. Тем не менее, он во всем случившемся винил исключительно себя. Чувство вины и стало причиной болезни, которая с каждым годом лишь усугублялась.
Виновниками ошибочных расчетов стало множество ученых, самая совершенная аппаратура и самые современные компьютеры, причем, учитывая уровень научных знаний на тот момент, винить их было трудно. Вина их заключалась лишь в том, какой удар был нанесен миру. Огромные радиоактивные облака не исчезли в космическом пространстве, а под действием земного притяжения были притянуты обратно к Земле и вернулись в атмосферу. Больше всех были удивлены ученые Ливермора. Теперь, разумеется, влияние пояса Джеймисона-Френча изучено гораздо лучше. Даже такие популярные журналы, как «Таймс» и «Ю.С. Ньюс» были в состоянии доходчиво объяснить, что именно произошло и почему. Но с тех пор минуло девять лет.
