Рэй Бредбери - Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953
Они спешат, почти бегут, перекликаясь, из города в город, они и тут, и там, и повсюду, входят и выходят, карабкаются вверх, спускаются вниз, щупают, трогают, отворяют и затворяют двери.
– А это, это, это, это?
Сторож рассказывает все, что можно рассказать.
Их тени летят вперед по узким переулкам и широким проспектам, что кажутся реками из камня и песка.
За разговором они описывают огромный круг, обходят весь участок и возвращаются к исходной точке.
Они снова примолкли. Старик молчит, так как сказал все, что следовало сказать, продюсер молчит, так как слушал, примечал, обдумывал и прикидывал. Он рассеянно достает портсигар. Целая минута уходит на то, чтобы его открыть, думая о своем, и протянуть ночному сторожу.
– Спасибо.
Они задумчиво прикуривают. Выпускают дым и смотрят, как он тает в воздухе.
– Куда вы дели ваш проклятый молоток? – говорит Дуглас.
– Вот он, – отвечает Смит.
– И гвозди захватили?
– Да, сэр.
Дуглас глубоко затягивается, выпускает дым.
– О'кэй, Смит, давайте работайте.
– Что?!
– Вы слышали. Почините сколько сможете, сколько успеете. Всего уже не поправишь. Но коли найдете поцелее, получше на вид – сколачивайте. Слава богу, хоть что-то осталось! Да, не сразу до меня дошло. Человек с коммерческим чутьем и хоть каплей воображения, сказали вы… Вот где мирный край, сказали вы. Мне следовало это понять много лет назад. Ведь это оно, все, что надо, а я, словно крот, не видел, такой возможности не видел. У меня на пустыре Всемирная федерация – а я ее громлю! Видит бог, нам нужно побольше помешанных ночных сторожей.
– Это верно, – говорит сторож, – я уже состарился и стал чудаковат. А вы не смеетесь над старым чудаком?
– Я не обещаю большего, чем могу сделать, – отвечает продюсер. – Обещаю только попытаться. Есть шансы, что дело пойдет. Фильм получится отличный, это ясно. Мы можем снять его целиком здесь, на лугу, хоть десять вариантов. И фабулы искать не надо. Вы ее сами создали. Вы и есть фабула. Остается только посадить за работу несколько сценаристов. Хороших сценаристов. Пусть даже будет короткометражный фильм, двухчастевка, минут на двадцать, – этого достаточно, чтобы показать, как все страны и города здесь опираются и подпирают друг друга. Идея мне по душе, очень по душе, честное слово. Такой фильм можно демонстрировать где угодно и кому угодно, и он всем понравится. Никто не пройдет мимо, слишком в нем много будет заложено.
– Радостно вас слушать, когда вы вот так говорите.
– Надеюсь, я и впредь буду так говорить. Но на меня нельзя положиться. Я сам на себя не могу положиться. Слишком поддаюсь настроению, черт возьми, сегодня – одно, завтра – другое. Может быть, вам придется колотить меня по голове этим вот молотком, чтобы я помнил.
– С удовольствием, – говорит Смит.
– И если мы действительно затеем съемки, – продолжает продюсер, – то вы нам должны помочь. Кто лучше вас знает все эти макеты! Мы будем вам благодарны за все предложения. Ну а после съемок – уж тогда-то вы не станете больше возражать, если мы снесем остальное?
– Тогда – разрешу, – отвечает сторож.
– Значит, договорились. Я отзываю рабочих – и посмотрим, что выйдет. Завтра же пришлю операторов, пусть поглядят, прикинут. И сценаристов пришлю. Потолкуете с ними. Черт возьми. Сделаем, справимся! – Дуглас поворачивается к воротам. – А пока орудуйте молотком в свое полное удовольствие. Бр-р, холодно!
Они торопливо идут к воротам. По пути старик находит ящичек, где лежит его ужин. Он достает термос, встряхивает.
– Может, выпьем, прежде чем вы уедете?
– А что у вас? Тот самый амонтильядо, которым вы так хвастались?
– 1876 года.
– Ну что ж, пригубим.
Термос открывают, горячая жидкость льется в крышку.
– Прошу, – говорит старик.
– Спасибо. Ваше здоровье. – Продюсер пьет. – Здорово. Чертовски здорово!
– Может, он больше похож на кофе, но я клянусь, что лучшего амонтильядо еще никто не пил.
– Согласен.
Они стоят под луной, окруженные городами всего мира, пьют горячий напиток, и вдруг старик вспоминает.
– А ведь есть старая песня, она как раз подходит к случаю, застольная, кажется. Все мы, что живем на лугу, поем ее, когда есть настроение, когда я все слышу и ветер звучит как музыка. Вот она:
Нам всем домой по пути,
Мы все заодно! Мы все заодно!
Нам всем по пути, домой по пути,
Нам незачем врозь идти,
Мы будем всегда заодно,
Как плющ, и стена, и окно
Они допивают кофе в Порт-о-Пренсе.
– Эй, – вдруг говорит продюсер – Осторожно с сигаретой! Так можно весь мир поджечь!
Оба смотрят на сигарету и улыбаются.
– Я буду осторожен, – обещает Смит.
– Пока, – говорит продюсер. – Сегодня я бесповоротно опоздал на вечеринку.
– Пока, мистер Дуглас.
Калитка отворяется и затворяется, шаги стихают, лимузин ворчит и уезжает, освещенный луной, оставляя города на лугу и старого человека, который стоит за оградой и машет на прощанье рукой.
– Пока, – говорит ночной сторож.
И снова лишь ветер…
The Garbage Collector 1953
This is how his work was: He got up at five in the cold dark morning and washed his face with warm water if the heater was working and cold water if the heater was not working. He shaved carefully, talking out to his wife in the kitchen, who was fixing ham and eggs or pancakes or whatever it was that morning. By six o'clock he was driving on his way to work alone, and parking his car in the big yard where all the other men parked their cars as the sun was coming up. The colors of the sky that time of morning were orange and blue violet and sometimes very red and sometimes yellow or a clear color like water on white rock. Some mornings he could see his breath on the air and some mornings he could not. But as the sun was still rising he knocked his fist on the side of the green truck, and his driver, smiling and saying hello, would climb in the other side of the truck and they would drive out into the great city and go down all the streets until they came to the place where they started work. Sometimes, on the way, they stopped for black coffee and then went on, the warmness in them. And they began the work which meant that he jumped off in front of each house and picked up the garbage cans and brought them back and took off their lids and knocked them against the bin edge, which made the orange peels and cantaloupe rinds and coffee grounds fall out and thump down and begin to fill the empty truck. There were always steak bones and the heads of fish and pieces of green onion and state celery. If the garbage was new it wasn't so bad, but if it was very old it was bad. He was not sure if he liked the job or not, but it was a job and he did it well, talking about it a lot at some times and sometimes not thinking of it in any way at all. Some days the job was wonderful, for you were out early and the air was cool and fresh until you had worked too long and the sun got hot and the garbage steamed early. But mostly it was a job significant enough to keep him busy and calm and looking at the houses and cut lawns he passed by and seeing how everybody lived. And once or twice a month he was surprised to find that he loved the job and that it was the finest job in the world.
It went on just that way for many years. And then suddenly the job changed for him. It changed in a single day. Later he often wondered how a job could change so much in such a few short hours.
He walked into the apartment and did not see his wife or hear her voice, but she was there, and he walked to a chair and let her stand away from him, watching him as he touched the chair and sat down in it without saying a word. He sat there for a long time.
"What's wrong?" At last her voice came through to him. She must have said it three or four times.
