Рэй Бредбери - Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953
– Вот он, мистер Дуглас, на самом верху!
– Господи, до чего дело дошло… Нельзя уж и вечер провести спокойно. Непременно что-нибудь да…
– Он зажег спичку! Вызывайте пожарную команду!
На самом верху собора ночной сторож, защищая рукой от ветра крохотное пламя, смотрит вниз, видит полицейских, рабочих, продюсера – рослого человека в черном костюме. Они глядят на него, а он медленно поворачивает спичку, прячет ее в ладонях и подносит к сигаре. Прикуривает, сильно втягивая щеки.
Он кричит:
– Что, мистер Дуглас приехал?
Голос отвечает:
– Зачем я понадобился?
Старик улыбается.
– Поднимайтесь сюда, только один! Если хотите, возьмите оружие! Мне надо потолковать с вами!
Голоса гулко разносятся над огромным кладбищем.
– Не ходите туда, мистер Дуглас!
– Дайте-ка ваш револьвер. Живее, я не могу здесь так долго торчать, меня ждут. Держите его под прицелом, я не собираюсь рисковать. Чего доброго, спалит все макеты. Тут на два миллиона долларов одного леса. Готово? Я пошел…
Продюсер карабкается по темным лестницам, вдоль раковины купола, к старику, который, прислонившись к гипсовой химере, спокойно курит свою сигару. Высунувшись из люка, продюсер останавливается с револьвером наготове.
– Ол райт, Смит, не шевелитесь.
Смит невозмутимо вынимает изо рта сигару.
– Вы зря меня боитесь. Я вовсе не помешанный.
– В этом я далеко не уверен.
– Мистер Дуглас, – говорит ночной сторож, – вы когда-нибудь читали про человека, который перенесся в будущее и увидел там одних сумасшедших? Но так как они все – все до единого – были помешанные, то никто из них об этом не знал. Все вели себя одинаково и считали себя нормальными. А наш герой оказался среди них единственным здоровым человеком, но он отклонялся от привычной нормы и для них был ненормальным. Так что, мистер Дуглас, помешательство – понятие относительное. Все зависит от того, кто кого в какую клетку запер.
Продюсер чертыхается про себя.
– Я сюда лез не для того, чтобы всю ночь язык чесать. Чего вы хотите?
– Я хочу говорить с Творцом, с вами, мистер Дуглас. Ведь вы все это создали. Пришли сюда в один прекрасный день, ударили оземь волшебной чековой книжкой и крикнули: "Да будет Париж!" И появился Париж: улицы, бистро, цветы, вино, букинисты… Снова вы хлопнули в ладоши: "Да будет Константинополь!" Пожалуйста, вот он! Вы тысячекратно хлопали в ладоши, и всякий раз возникало что-то новое. Теперь вы думаете, что достаточно хлопнуть еще один, последний раз – и все обратится в развалины. Нет, мистер Дуглас, это не так-то просто!
– В моих руках пятьдесят один процент акций этой студии!
– Студия… А что вас с ней связывает? Приходило ли вам когда-нибудь в голову приехать сюда поздно вечером, взобраться хотя бы на этот собор и посмотреть, какой великолепный мир вы создали? Приходило ли вам в голову, что недурно бы посидеть здесь, наверху, со мной и моими друзьями и выпить бокал амонтильядо? Пусть наше амонтильядо запахом, видом и вкусом больше похоже на кофе… а фантазия, мистер Творец, фантазия на что? Нет, вы ни разу не приезжали сюда, не поднимались на этот собор, не смотрели, не слушали, вас это не трогало. Вас постоянно ждал какой-нибудь прием, какая-нибудь вечеринка. А теперь, когда прошло столько лет, вы хотите, не спросив нас, все уничтожить. Пусть вам принадлежит пятьдесят один процент акций, но они вам не принадлежат.
– Они? – воскликнул продюсер. – Что это еще за "они"?
– Трудно, трудно подобрать слова… Это люди, которые живут тут. – Широким жестом сторож показывает на темнеющие в ночном воздухе двухмерные города. – Сколько фильмов снимали в этом краю! Сколько статистов в самых разнообразных костюмах ходили по улицам, говорили на тысячах языках, курили сигареты и пенковые трубки, даже персидский кальян. Танцовщицы танцевали. Женщины под вуалью улыбались с балконов. Солдаты печатали шаг. Дети играли. Бились рыцари в серебряных доспехах. В китайских чайных пили чай люди с чужеродным произношением. Звучал гонг. Варяжские ладьи выходили в море.
Продюсер вылезает из люка и садится на доски; пальцы, держащие револьвер, уже не так напряжены. Он глядит на старика, как любопытный щенок – сначала одним, потом другим глазом; слушает – одним, потом другим ухом, наконец в раздумье качает головой.
Ночной сторож продолжает говорить:
– А когда статисты и люди с кинокамерами, микрофонами и прочим снаряжением ушли, когда ворота закрыли и все сели в машины и уехали – все равно что-то осталось от этого множества разноплеменных людей Осталось то, чем они были или пытались быть. Чужие языки и костюмы, религия и музыка, людские драмы – все, малое и большое, осталось. Дальние дали, запахи, соленый ветер, океан. Все это здесь сегодня вечером, если хорошенько вслушаться.
Продюсер и старик, окруженные паутиной балок и стояков, слушают. Луна слепит глаза гипсовым химерам, и ветер заставляет их пасти шептать, а снизу доносятся звуки тысячи стран этого края, что вздыхает, качается, рассыпается пыль по ветру, и тысячи желтых минаретов, молочно-белых башен и зеленых бульваров, оставшихся еще не тронутыми в окружении сотен развалин, бормочут в ночи; бормочут тросы и каркасы, будто кто-то играет на огромной арфе из стали и дерева, и ветер несет звук к небесам и к двум людям, которые сидят, разделенные расстоянием, и слушают.
Продюсер усмехается, качает головой.
– Вы услышали, – говорит ночной сторож. – Ведь правда, услышали? По лицу видно.
Дуглас прячет револьвер в карман.
– Стоит захотеть – и услышишь все, что угодно. Я не должен был вслушиваться. Вам бы книги писать. Вы бы переплюнули пяток моих лучших сценаристов. А теперь пошли вниз, что ли?
– Вы заговорили почти вежливо, – отвечает ночной сторож.
– А повода как будто нет. Вы испортили мне приятный вечер.
– Действительно? Неужели вам тут так скучно? Не думаю, скорее наоборот. Вы даже кое-что приобрели.
Дуглас тихо смеется.
– А вы ничуть не опасны. Просто нуждаетесь в компании. Это все от вашей работы, и оттого, что все идет к черту, и еще от одиночества. А в общем, я вас что-то не пойму.
– Уж не хотите ли вы сказать, что мне удалось заставить вас думать? – спрашивает старик.
Дуглас снисходительно фыркает.
– Поживешь с мое в Голливуде, ко всему привыкнешь. Просто я сюда не поднимался. Вид отличный, тут вы правы. Но пусть я провалюсь на этом месте, если понимаю, какого черта вы так мучаетесь из-за этого барахла. Что вам в нем?
Сторож опускается на колено и постукивает ребром одной ладони по другой, подчеркивая свои доводы.
– Слушайте. Как я только что сказал, вы явились сюда много лет назад, хлопнули в ладоши, и одним махом выросло триста городов! Потом вы добавили еще полтыщи стран и народов, самых разных верований и политических взглядов. И тут начались осложнения! Не то чтобы это можно было увидеть. Все, что происходило, происходило в пустоте и разносилось ветром. И, однако, осложнения были те же, к каким привык тот мир, за оградой, – ссоры, стычки, невидимые войны. Но в конце концов воцарился покой. Хотите знать почему?
