Урсула Ле Гуин - Левая рука тьмы
Первая порция мяса, которую я попробовал, вызвала у меня легкие спазмы в желудке, но ночью они усилились. В угрюмой темноте, в которой был слышен лишь неумолчный стук дождя по пологу палатки, я лежал без сна.
За завтраком он сказал:
— У вас была плохая ночь.
— Откуда вы знаете? — Он спал очень крепко, почти не шевелясь, даже когда я выходил из палатки.
Он снова посмотрел на меня.
— Что с вами?
— Понос.
Сморщившись, как от боли, он с силой сказал:
— Это мясо.
— Думаю, что да.
— Моя вина. Я должен был…
— Все в порядке.
— Вы можете идти?
— Да.
Непрерывно шел дождь. Западный ветер с моря не позволял температуре опускаться ниже тридцати градусов, даже здесь на высоте трех или четырех тысяч футов над уровнем моря. Сквозь дождь и серый туман мы не видели перед собой дальше, чем на четверть мили. Если перед нами вырастал склон, я не знал, насколько высоко он простирается: не было видно ничего, кроме пелены дождя. Мы шли по компасу, стараясь отклоняться от северного направления не больше, чем того позволяли промоины и склоны.
Ледник, лежащий на этих горных склонах, в течение сотен тысяч лет то наступал, то отступал к северу. На гранитных склонах были прорезаны тропы, длинные и прямые, словно сделанные огромным У-образным долотом. Мы тащили сани по ним, словно по дороге.
Я старался изо всех сил; впрягаясь в лямки, я чувствовал, как согреваюсь от усилий. Когда мы к полудню остановились перекусить, мне стало холодно и дурно, и я не мог есть. Мы снова двинулись, карабкаясь все вверх и вверх. Дождь шел, и шел, и шел. Ближе к вечеру Эстравен остановился под большим навесом черной скалы. Не успел я выпутаться из постромок, как он уже ставил палатку. Он приказал мне зайти в нее и лечь.
— Со мной все в порядке, — сказал я.
— Нет, это не так, — сказал он. — Слушайтесь меня.
Я повиновался, но мне не понравился его тон. Когда он влез в палатку, таща с собой принадлежности для спанья, а я сидел у плиты, готовя еду, настала моя очередь. Тем же непререкаемым тоном он сказал мне, чтобы я лежал спокойно.
— Вряд ли вам стоит мне приказывать, — сказал я.
— Прошу прощения, — тем же тоном сказал он, держась ко мне спиной.
— Вы же знаете, что я не болен.
— Нет, не знаю. Но если бы вы сами не признались мне, я должен был бы догадаться по вашему внешнему виду. Вы не восстановили силы, а переход был тяжелым. И я не знаю, где пределы ваших возможностей.
— Когда я окажусь на их грани, я скажу вам.
Меня раздражал его покровительственный тон. Он был на голову ниже меня, был сложен скорее как женщина, чем как мужчина, у него было больше жира, чем мускулов; когда мы шли рядом, я должен был укорачивать свои шаги, чтобы он мог приноровиться к ним, сдерживаться, чтобы он не бежал за санями: жеребец в упряжке вместе с мулом…
— Значит, вы считаете, что больше не больны?
— Да. Конечно, я устал. Так же, как и вы.
— Это верно, — сказал он. — Я беспокоюсь за вас. У нас впереди долгий путь.
Он не собирался покровительствовать мне. Он думал, что я болен, а больной нуждается в указаниях. Он был откровенен и рассчитывал на взаимную откровенность, которую я не мог ему предложить. Кроме того, у него не было качеств настоящего мужчины, которые соответствовали его гордости.
С другой стороны, если он хочет отложить в сторону все сложившиеся представления о шифтгретторе, что, как я предполагал, он и делал по отношению ко мне, может, я должен ответить соответствующим образом, отказавшись от моего мужского самоуважения, которое он, конечно, понимал столь же плохо, как и я шифтгреттор…
— Сколько мы сегодня прошли?
Он обернулся, одарив меня легкой мягкой улыбкой.
— Шесть миль, — сказал он.
На следующий день мы оставили за собой семь миль, на другой день двенадцать и столько же на следующий день, когда вышли из-под дождей, из-под облаков и из района, где еще встречались люди. Это было на девятый день нашего похода. Мы были на пяти или шести тысячах футов над уровнем моря, на высоком плато, полном свидетельств вулканической деятельности и хаоса, который оставило появление молодых гор: мы оказались на Огненных Холмах в отрогах Хребта Симбенсин. Плато постепенно превращалось в долину, а долина в проход между высокими склонами. Когда мы достигли конца прохода, дождевые облака поредели. Холодный северный ветер окончательно разогнал их, открыв нашим взглядам пики справа и слева, темный базальт которых был покрыт снегом, и его островки и пятна ярко сверкали на внезапно появившемся солнце. Прямо перед нами, в нескольких сотнях футов внизу, поскольку тот же ветер разогнал скрывавшие их облака, лежали извилистые долины, заваленные глыбами льда и валунами. Долины пересекала огромная стена из льда и, подняв глаза, мы увидели воочию сам Лед. Ледник Гобрин, белизна которого бесконечно простиралась к северу, и от его слепящего сияния закрывались глаза.
Тут и там в долинах, среди россыпи камней и посреди больших массивов льда, высились черные отроги скал; одна такая масса вздымалась из плоскости плато чуть ли не до вершины пиков, между которыми мы находились, и с той стороны тянулся длинный, почти на милю, шлейф дыма. Подальше был другой, дымы тянулись из огненной печи, которая открылась среди льдов.
Эстравен с упряжью на плечах стоял рядом со мной, глядя на эту величественную и невыразимо пустынную местность.
— Я счастлив, что мне довелось при жизни увидеть это, — сказал он.
Я чувствовал то же, что и он. Это прекрасно, что мы видим перед собой конец похода, но главное, о чем мы будем думать в конце — это сам поход.
Здесь, на склонах, обращенных к северу, не дождило. Снежные поля простирались до долин и террас. Мы сняли колеса, поставив сани на полозья, одели лыжи и двинулись вниз, к северу, описывая дугу, и перед нами лежала безмолвная пустота, наполненная лишь огнем и льдом, на всем пространстве которой огромными черно-белыми буквами были написаны слова СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ. Но сани летели как перышко, и мы смеялись от радости.
16. МЕЖДУ ДРАМНЕРОМ И ДРАМЕГОЛЕМ
ДЕНЬ ОДИРНИ МЕСЯЦА ТЕРН. Ай спросил из спального мешка:
— Что вы там пишете, Харт?
— Отчет.
Он посмеялся.
— Я должен был вести журнал для Эйкуменских досье, но никогда не мог взяться за него, если у меня не было автосекретаря, который записывал с голоса.
Я объяснил, что записки предназначены для моих людей в Эстре, которые включат их, если сочтут достойными, в Книгу Домена. Слова эти заставили обернуться мыслью к моему Очагу и сыну. Я сделал усилие, чтобы избавиться от этих воспоминаний, и спросил:
