Виталий Овчаров - Жестокие истины (Часть 1)
-Откуда же мы знали... Э... пойдем, Фанбер.
Гвардейцы ушли. Спустя немного времени, во дворе раздался властный офицерский голос:
-Эй, ребята, бросайте это! Дюкло!.. Серн!.. Поворачивай, идем на другой двор! Я скааза-ал!..
Элиот всё еще не мог поверить в свершившееся чудо. Он уронил вертел на пол и сполз по стене, чувствуя какую-то вселенскую опустошенность внутри себя. Глупая и совершенно неуместная сейчас улыбка расплывалась на лице. Слишком много... - крутилось в его голове. И снова: слишком много всего...
Самой нормальной в этой комнате была кухарка. Она мягко взяла Альгеду за плечи и усадила ее на кровать.
-Вот слезка... - ворковала она, вытирая уголком платка щеки Альгеды, - И еще одна слезка! Ну-ну, успокойся, ласточка моя! Уже всё прошло, всё позади. Теперь всё будет замечательно, правда?
Девушка вдруг оттолкнула руку кухарки. Элиот очень удивился, когда мокрый нос Альгеды ткнулся ему в грудь. Она была - маленький зверек, потерявший свою стаю. Он почувствовал, как теплое существо ворохнулось в его груди. Его рука поднялась, повисла на миг в воздухе - и опустилась на волосы Альгеды.
XIV
-Граждане Кравена! Благородные дворяне, честные негоцианты и добрые мастеровые! Мы, милостью и волей божьей Ангел, обращаемся к вам, и да войдут наши слова в ваши уши! Сего дня, числа двадцать второго, месяца ноября мы объявляем самовластный и богопротивный Малый Совет низложенным и берем вас под свою десницу! Нами, милостью и волей божьей Ангелом, назначается наместник Империи в городе Кравене, и господин ваш! И да будет рука его тверда! И да засохнет чрево всякого, кто дерзнет усомнится в его власти! В знак нашей любви к детям своим мы объявляем всеобщую амнистию: тем заблудшим, кто поднял против нас меч, и тем заблудшим, кто кормил их! Также нами был издан указ, запрещающий всяческие грабежи и притеснения граждан Кравена после полудня числа 21, месяца ноября. Также нами был издан указ, открывающий беспошлинно все порты Империи для негоциантов города Кравена! Дни войны миновали, пришли дни труда и процветания! Плодитесь и размножайтесь! Отриньте страх, ступайте в ваши мастерские и ваши лавки с любовью в сердце и со славой на устах милостью и волей божьей Ангела! Да пребудет с вами воля Божия! Аминь!
Элиот внимательно слушал глашатая. На площади было совсем мало народу: кто стоял, подавленно опустив плечи, а кто просто пробегал мимо по своим делам. Некоторые, отвернувшись от глашатая, со страхом разглядывали оголенные трупы мародеров, подвешенных за ноги к длинным перекладинам и раскачиваемых порывистым ветром. Их - мародеров, - было около полусотни. Промерзшие насквозь тела с сухим звуком терлись друг о друга и поворачивались то спинами, то почерневшими лицами, словно наперебой спеша покрасоваться перед зрителями. Наверху, на перекладинах, рядками расселись вороны: чистили перья, птички божии, и иногда вяло покаркивали. Крутились в воздухе редкие снежинки.
Остановившиеся неподалеку двое купцов переговаривались:
-Видишь того: третий справа? Это Лотти, известный разбойник. Здесь наполовину наши висят!
-Ну и поделом им! Ангел суров, но справедлив. Своим тоже спуску не дает. Вот вам, говорит, город на день, а ежели срок вышел - пожалуй, милый, на перекладину!
Глашатай кончил читать, и, прополоскав рот уксусной водой, заревел по новой. Элиот, который задержался здесь, чтобы послушать речь, двинулся дальше. Он миновал сгоревшее здание ратуши и свернул в кривую улочку. Трупы уже были убраны, и только кучи мусора и угольев напоминали о недавних событиях.
Да, ничего не скажешь: Ангел взялся за дело решительно и круто. Всего лишь два дня назад Кравен стал частью Империи, но перемены чувствовались буквально во всем. Как из-под земли выросли рогатки и будки сторожей, так хорошо знакомые Элиоту по Терцении. Появились патрули и чиновники со свитками в руках, запачканных чернилами. Оказывается, эти крысы шли следом за армией, и едва в городе было наведено подобие порядка, их серые сутаны деловито замелькали на улицах. Именно они и убедили Элиота, что Кравен больше не вольный город. Странно. Все, почему-то, ждали грабежей, пожаров и насилий. Всё это было, конечно, но до дикого солдатского разгула явно не дотягивало. А вот о серых сутанах никто и не вспомнил. Но они уже были здесь. Теперь они шныряли туда и сюда, обживая свое новое владение. Еще немного терпения - и серые сутаны возьмутся за свое любимое занятие: сбор налогов.
Эти два дня Элиот провел вместе с Альгедой и ее матерью, не решаясь высунуться на улицу. Бездействие тяготило его. С каждым часом ему всё больше хотелось покинуть свое убежище. И с каждым часом всё сильнее становилась его тревога за мастера Годара. Почему-то Элиот теперь не видел в нем возможного соперника за Альгеду. Слова, сгоряча брошенные у норы Мыша, были вздорными. Он переступил эту черту. Купец умер. Альгеда - его девушка. Мастер Годар учитель. И он должен разыскать его.
Это желание не отпускало его ни на минуту. Вдруг он обнаруживал, что стоит у двери и торопливо натягивает на себя куртку. И всякий раз он останавливался. Альгеда тоже нуждалась в нем. Почему он не вездесущ, как святой Николус?
После всего того, что случилось с ними, они уже ни от кого не прятались - это было бы наивно. Надуманные приличия хороши для мирного времени, в тяжелую пору люди становятся проще. Альгеда пошепталась с матерью, и та стала смотреть на Элиота другими глазами. Он чувствовал, как старая женщина всё время приглядывается к нему: порою это становилось невыносимо.
Что касается кухарки, то она ушла на следующее же утро - разыскивать своего пропавшего сына.
Тело Рона Стабаккера Элиот перетащил в погреб; там было достаточно холодно, чтобы оно не взялось тленом. Кроме того, парень не хотел, чтобы купец своим присутствием напоминал Альгеде о пережитом. С нее и так было достаточно. Глядя на девушку, Элиот то и дело спрашивал себя: откуда в ней берутся силы, которые помогают смеяться и хлопотать вокруг парализованной матери? Сам он, пожалуй, спятил бы, окажись на ее месте. Но потом до него дошло. Просто она хотела жить - жить, во что бы то ни стало.
Он любил ее. Любил наблюдать за ее ловкими движениями, когда она хозяйничала на поварне, любил слушать журчание ее голоса, даже не пытаясь проникнуть в смысл слов, любил разглядывать лицо. Иногда она замирала, остановленная его долгим взглядом. И тогда Элиот вставал, брал ее за подбородок и трогал губами ее кожу в особом месте: там, где на щеке пряталась ямочка. В последний раз он не удержался: губы его соскользнули со щеки на ключицу. И тут он почувствовал, как маленькие кулачки Альгеды с неожиданнной силой уперлись ему в грудь.
