Виталий Овчаров - Жестокие истины (Часть 1)
Это мог быть мастер Годар, но вполне мог быть и какой-нибудь проходимец, которого лекарь по доброте душевной подобрал под забором и приволок сюда, в лабораторию. А сам, значит, ушел раздобыть лекарств. Чего уж там: учитель благодетель известный, с него станется. Ведь занавесил же кто-то окно! Но почему тогда чертов башмак стоит здесь?
Элиот мялся у порога и никак не мог заставить себя подойти к лежащему: он страшился узнать правду. Он сделал несколько шагов, и снова встал. У человека вместо лица - вздувшийся синий пузырь; кожа натянута,как на барабане. Элиот машинально отметил, что лицевая кость, скорее всего, сломана. Он даже почувствовал противоестественное облегчение, так как не мог распознать ни одной знакомой черты. Однако, стоило ему приблизиться к раненому на расстояние вытянутой руки, как от его надежд не осталось и следа. Он узнал мастера Годара. Правая сторона лица лекаря не была задета гематомой, и жутким казалось соседство этих половинок: словно какой-то злой шутник свалял воедино упыря и человека.
Мастер Годар спал, и сон его был полон тревог. Грудь неровно колыхалась под одеялом, из горля вырывались низкие хрипы. Даже во сне ему больно было морщиться, и уголки рта резко шли вниз, как только подползали к той невидимой грани, за которой была боль. Вдруг спекшиеся губы лекаря шевельнулись, и Элиот невольно склонился к ним.
-Почему вы отрицаете факт человеческой бренности... дорогой Боэм? бормотал мастер Годар, - Воленс ноленс... мы все умрем.. Да-да - все... даже Ангел... даже Ангел в этом недалеко ушел от простого таракана... Сроки Ангела исчисляются годами, сроки таракана - днями, но финал один, увы... Что?.. Я не... Знаю, что плохо кончу... но меня уже не исправишь... Как полагаете: отчего Бог, вдохнув в человека бессмертную душу... дал ему бренную оболочку? Да потому... потому, что иначе... человек расплодится в неимоверном числе, и станет пожирать себе подобных... Не хотел бы я побывать в шкуре такого бессмертного... Благодарю вас... вино чудесное...
У него бред! - догадался Элиот. Он приложил ладонь ко лбу мастера Годара. Так и есть. Лоб был горячий - достаточно горячий, чтобы человек начал бредить.
-Бросьте... гриб жизни - это миф, - продолжал свой призрачный спор лекарь, - Миф, уверяю вас.. Знаете, что... что сказал Солив? Он сказал:... Человек... беги досужих слухов и домыслов... Они подобны чуме, которую разносит ветер... м-м... забыл... Забыл, как дальше... Вот вы упрекали меня в ереси... а ведь гриб жизни суть прямая ересь... ересь, посягающая на сущность самого Господа... Как? А разве... не бог... единый бессмертен в теле?.. Святой Николус... куда уж святей... и тот погребен на дне морском... Что - книга?.. В первый раз слышу... о такой... Где вы ее взяли?.. Так вот откуда они ползут... все эти стойкие мифы... Не думал, что Ангел... любитель словесности... Вижу: печатная... Древняя... Ну и что с того? вас... разочарую... дорогой Боэм! В древних книгах то... же порядочно всякой чуши... по.. поверьте мне... Хорошо... возьму... коли вы... так...
Элиот замер, весь обратившись в слух. Теперь только дошло до него, что дорогой Боэм - это не кто иной, как Портуаз. Мастер Годар разговаривал с мертвецом: разговаривал о Книге! Элиот всё ниже склонялся к его губам, но и лекарь говорил всё тише, а паузы становились всё дольше. Наконец, он умолк, тяжело дыша.
-Элиот! - позвал он вдруг, делая попытку подняться, - Передай Орозии... что на меня готовить не на... до... Сегодня я ужинаю... у господина... Дрюйс...
Лицо Элиота дрогнуло. Что же это на него нашло? При чем здесь Книга? Вот о ком думать надо: об этом человеке, сгорающем в бреду! О том, как жар сбить, как гангрену не допустить думать надо! Ведь он, возможно, умирает сейчас, а ты, идиот, сразу обо всем забыл: стоило тебя поманить дурацкой книжонкой, все тайны которой и мизинца учителя не стоят!
На лбу лекаря выступили капли пота, и Элиот машинально стер их тыльной стороной ладони. Он приподнял одеяло, чтобы посмотреть, что там, и тут же в нос ему ударил тяжелый, теплый запах гноя. Обе руки мастера Годара были перевязаны. Не перевязаны даже - а так, - небрежно обмотаны тряпками, которые, к тому же, сбились на запястья. Под тряпками угадывались короткие дощечки, которые, судя по всему, играли роль шин. На левой руке пальцы вздулись и стали похожи на толстые вареные сосиски. Это был отек, спутник гнилой крови: слишком явный, чтобы ошибиться. Элиот, страдальчески наморщив лоб, глядел на руки лекаря, такие умелые и сильные когда-то, а сейчас бессильно лежавшие вдоль тела. Они вместе убили его! Сначала переломали кости, а потом наложили эту зверскую повязку. И неважно было, как распределялись роли; неважно, кто жалел, а кто ненавидел. Тонкий, великолепный инструмент был сломан, и это навсегда.
Он тяжело поднялся и вышел наружу. Голова у Элиота шла кругом, и ему пришлось залепить себе пощечину, чтобы встряхнуться. Надо было добыть дров, вскипятить воду. Он мало что мог сделать: промыть рану, удалить отмершие ткани... Может, удастся сбить жар. И в то же время Элиот понимал, что всё это несущественно. Смерть была внутри лекаря: пока она затаилась и терпеливо ждала своего часа. Организм еще сопротивлялся, хотя это была почти безнадежная борьба. Но мастер Годар учил его: сражайся с болезнью до последнего, даже когда знаешь, что усилия твои напрасны. Ибо всегда остается малый шанс, что жизнь победит. Но Элиот не верил в него.
Чтобы не бегать лишний раз, он наломал в груде ящиков столько дров, сколько мог унести. Он не догадался захватить с собой веревку и вынужден был зажимать верхние доски подбородком. Идти пришлось наощупь, так как ничего, кроме неба, затянутого серой мглой, Элиот не видел. Только в самый последний момент он скорее почувствовал, чем заметил дверной косяк, и затормозил, едва не чокнувшись с ним лбом. Это происшествие подействовало на парня странным образом: почему-то он развеселился. Иногда так бывает: человек утешается малым. Еще минуту назад дома, снег и само небо сливались в одну невнятную мерзкую кляксу. Но вот, поверх кляксы ложится встреча с косяком. И оцепенение покидает Элиота. Он с грохотом сваливает дрова на пол, волочит дребезжащую жаровню поближе к войлочной постели, топочет ногами, и вообще, совершает массу ненужных телодвижений. Это глупо, конечно, но он почему-то уверен, что смерть не терпит ни шума, ни суеты.
И в самом деле, смерть, как будто, отступила от своей жертвы. В очередной раз скользнув глазами по лежащей в углу фигуре, Элиот застыл, превратившись в сосульку. Правый глаз мастера Годара был широко открыт, и этот глаз смотрел на Элиота.
-Ты пришел, - еле слышно сказал мастер Годар. Губы его почти не шевелились, он как бы выталкивал слова из себя вместе с воздухом.
