Анатолий Королев - Блюстители Неба
– Но сил нет, у меня такие маленькие ручки, словно бы я ребенок, девочка лет семи… странно.
Зловещая поступь грозы все слышней. Раз, второй прокатывается в небесах сухой трескучий гром. Сад за окнами все сильнее сочит душные клейкие запахи. В их наплыве – тревога. Беспокойная бабочка, влетев в окно, бьется о потолок, стучит черно-красными лепестками. В ее вязком порханье – тоже тревога. Капли на лбу Батона сверкают так явственно, словно его уже задел заоблачный дождь.
– Но почему ты говоришь о репродукции в прошедшем времени? Почему была? Она по-прежнему висит в детской.
– Как? Там же была натуральная дырища метрового диаметра.
– Посмотри сам. Я брала из шкафа рубашку. Она там, на месте.
Батон спустился на негнущихся ногах вниз. Его вдруг охватил панический страх. Почему? Потому что собственная жизнь снова ему не принадлежала?
Но разве он не успел привыкнуть к этому? Он даже задержал дыхание прежде чем войти в дьявольскую комнату, затем быстро взялся за ручку и опустил вниз: картинка висела на месте!
– Ром,– спешила к нему по коридору жена,– погоди, я боюсь оставаться одна.
Они вместе вошли в пустую детскую; репродукция проклятой картины в Дешевой пластмассовой рамочке под тонким стеклом висела на том же гвоздике. Она, как и прежде, была размером с детскую книжку. Роман подошел ближе – Мария с волнением и страхом следила за его напряженным до предела лицом,– поднял руку, вооруженную машиной, и «картина» разом ожила, по ней побежали круги, как по воде от брошенного камня, рисованные фигурки закачались, поверхность прогнулась и с легким шипеньем выпустила серию разноцветных зеркальных пузырьков, которые стали плавно кружить вокруг руки хороводом елочных игрушек с елки Сатаны. От забавной чехарды сверкающих шариков волосы шевелились на голове.
И тут случилось непоправимое:– из картины с жутким чавканьем вылетела мягкая разноцветная волна, окатила миллиардами бисерных шариков, смяла, как намокшую промокашку, и с космическим свистом увлекла за собой. Мария вскрикнула и потеряла сознание: что-то тугое обтекает ее со всех сторон, как во сне она плывет над шахматным дном необъятного бассейна, качаются, словно водоросли, собственные руки перед лицом, она видит их колыхание, хотя глаза закрыты, ветер – откуда ветер под водой? – несет по черно-белым шахматным клеткам золотую маску… Она очнулась от звона разбитого стекла. Гроза налетела на сад. Полыхнуло из поднебесных кресал молниеносное пламя. Закружились в высохшем воздухе хороводы содранной зелени. Столбы молний подперли низкое небо. Несколько минут в саду были только вихрь, пыль, полированный блеск крон и электричество. Детская была залита сухой водой грозовых вспышек. Шатаясь, Мария встала и оперлась рукой на стену. Тут лопнули небесные хляби, и за окном хлынул ошеломляющий ливень. Вода и тьма одновременно хлынули на землю, сливаясь в один мутный поток. Водопады широкими шоссе пролегли между землей и небом. Молнии вставали из волн мирового потопа обломками золотых колонн.
Сорвав с гвоздя рамку, Мария бессмысленно вертела репродукцию в руках, пытаясь понять, как эта твердая холодная глупая пластинка стекла и цветной бумаги могла пять минут назад проглотить человека?! Ее пальцы бежали по детским фигуркам, пробовали на прочность пластмассовую рамку, бессмысленно дергали веревочку, на которой болталось это хрупкое сооружение.
– Мария! – сказал голос.
Она выронила рамку из рук, и стекло разбилось о пол. С ней говорил он. Она сразу вспомнила этот голос. Звук шел с неба. Гроза окаменела. Ни один звук больше не проникал в комнату. Пучины замерли в абсолютной неподвижности. Время остановилось. Так было всегда.
«Ты все же решилась?»
«Да,– молча ответила она,– я хочу его спасти».
«Что ж, прощай!»
«Опять навсегда?»
«Да, теперь навсегда».
Комната вокруг Марии стала поворачиваться, пол приблизился к лицу, средневековая площадь раздалась вширь, в высоту, донеслись голоса играющих детей, и она вновь ступила босой ногой на деревянный карниз и сделала шаг по косой крыше, глядя на окно в красно-кирпичной стене, на его печальные глаза в прорези золотой маски. Это было последнее, что она чувствовала и понимала перед тем, как ее поглотила вечность.
Гроза между тем явно потеряла силу, так много ярости было вложено в первые удары. Тьма стала разрываться на клочья, открывая пространство летнего голубого неба. Напор струй заметно ослабел. Воздушная гора понеслась дальше. Сквозь разбитое стекло в комнату лилась дождевая вода, струи бежали по паркету, цветная бумажка (П. Брейгель. «Детские игры», 1560) намокла, вздулась пузырем и тихо поплыла над осколками стекла в открытой двери, а оттуда в коридор.
Роман летел в иллюзиативном тоннеле, он уже не был человеком, а был мыслящим, летящим сфероидным телом, напрочь лишенным каких-либо человеческих очертаний. Он забыл о Земле, о том, кто он и как его зовут, он словно умер и мчался сейчас в спиралях времени с единственной мыслью, что «мысль не умирает», и у этой абстрактной всеобъемлющей мысли не было никаких теней в виде чувств. Глазами стала вся сферическая поверхность, уши оглохли, сердце и кровь вымерзли до снежного инея, до алюминиевого блеска. Сфероид ничему не удивлялся. Виток, еще один виток… вокруг чего, было неважно… он пролетал какие-то удивительные пространства, полные дружного движения тысяч сложнейших фигур, но ни движение, ни число, ни слаженность его не поражали; он пронизывал некие сферы, полные сокровенного смысла, суть которых не интересовала; иногда он мог бы легко оглянуться, чтобы разом понять все устройство Вселенной и свое место в нем, но для того, чтобы оглянуться, у сфероида не было ни чувств, ни желаний. «Мысль бесконечна»,– думало летящее тело, наблюдая, как то беззвучно, то с космическим свистом перед ним разворачивается многомерный тоннель времени, где все, что оно видело, не имело ни аналогов, ни названий, ни человеческого смысла. Сфероид летел по касательной к исполинской кривизне, и летящее тело знало, что этот полет бесконечен. Постепенно сфероид уловил повторяемость некоторых структур, и мысль поняла, что летит по грандиозному замкнутому кругу. Тоска покатилась металлической дрожью от альфы до омеги, и нечеловек тут же поплатился за столь человеческую реакцию: тоннель изменился и полет тела закончился тупиком, беззвучным финалом и полутьмой, где оно вошло еще одним сегментом в ромбовидную ячейку на миллионоячеистой поверхности. Это был конец. Прошла тысяча лет, и еще тысяча, и однажды сфероид внезапно очнулся, сначала ему привиделся сон, что он ромбовидным изваянием стоит среди тысяч точно таких же молчащих фигур на берегу бесконечного океана и видит – единственный из камней видит! – что по воде к нему устало бредет веретенообразная фигура… все ближе, ближе, и вот он уже различает на этом предмете очертания головы, рук, ног, колыхание одежды и волос. Камню кажется, что он узнает ее, мысль хочет вскрикнуть, но бессильна – у нее нет рта, чтобы звать, нет рук, чтобы ухватить край одежды. Ожившей на миг мысли кажется, что она не заметит ее думанье среди тысяч мертвых черных обломков на берегу времени. И тут она в ужасе просыпается… по сфероиду пробежала живительная судорога, металлическая поверхность стала сминаться, в ее бронированной толще сквозь камень проступило набухание лица, квадраты колен, иглы пальцев, острие носа. Так слезает хитиновый покров с мотылька, из кокона лезут на божий свет мокрые крылышки.
