Светлана Новикова - Оранжевое небо
- Нет, я сам. Я хотел полюбить ее снова.
- Зачем?
Действительно - зачем? Зачем он вторгся в ее жизнь? Она обрела свои небольшие, незавидные радости. Другие считали, что это не радости, а черт знает что, и ему так казалось. Но раз она сама им радовалась, значит они были для нее радостями, и какое кому дело, что это было на самом деле? Никогда не надо вмешиваться и раскрывать глаза. Что за обывательская егозливость?
Он приходил к ней, они сидели и выпивали. Она пила больше, чем он. Он отметил, что считает, что это нехорошо, что было бы лучше, если бы больше пил он. А почему лучше? Стоило ли приходить к ней с таким содержимым в голове?... Опьянев, она начинала говорить. Она теперь много говорила. Он слушал и трезвел. Мадоннам нельзя стариться. На всех картинах мадонны очень юны. Юное лицо печаль украшает. Увядшее лицо она не украшает. Или это печаль не та, которая украшает?
Иногда, когда он сидел у нее, звонил пианист. Она быстро собиралась, приводила себя в порядок и ехала к нему. Он не ревновал ее. Ему было немного неловко и все. А ей? Ей было как будто все равно. И все-таки... Когда она открывала ему дверь и их глаза встречались, она чуть краснела, в лице загорался тот давний свет, он вдруг терялся, не находил, что сказать, и молчал, она тоже, и несколько секунд между ними стояла преграда, которая не разделяла, а соединяла их. Как той далекой весной. Потом преграда исчезала, растворялась в обыденных словах и действиях. Он входил в комнату, где на стене висели старинные часы. За стеклом мерно качался тяжелый маятник. Вправо-влево, туда-сюда. А стрелки по кругу. Одна ленивая, другая резвая, длинноносая, тыкается и стучит на всю комнату.
- Почему ты не выкинешь на свалку эти часы? Они так громко тикают.
- Я не замечаю, привыкла.
- Леля, если он позвонит сегодня, не езди к нему. И...
- И что?
- И останься трезвой.
- Зачем? Будет только хуже.
- Леля, я хочу, чтобы ты мне поиграла. Я столько лет не слышал, как ты играешь. Только извини, я остановлю пока этот маятник.
- Ты просишь... Ну что ж... Я сыграю. Вот это помнишь?
Еще бы не помнить! Это была та самая серенада Гайдна, которую когда-то разучивали при нем старательно и долго для выпускного экзамена. Но как сухо и вяло звучала сейчас лелина скрипка, из мелодии ушло то особое интимное звучание, которое появляется тогда, когда играют для тебя и с настроением. Он даже отвлекся и задумался о чем-то другом. Но Гайдн есть Гайдн. И постепенно, такт за тактом, он вернул себе прошлую власть над ними. Смычок уже легко и плавно скользил по струнам и пел нежную, жалобную песню о человеческой любви. Все ожило - и скрипка, и лелины руки, и его способность волноваться и внимать. В комнату проникли запахи ранней весны, талого снега, просыхающей земли, уже готовой к воскрешению.
И тогда он встал, подошел к Леле и прижался губами к руке, державшей смычок. Рука замерла, а звук еще звучал, задержавшись на самой тонкой струне. И смолк. Гайдн ушел, а они остались вдвоем.
- Леля! Что же нам делать?
Леля отбросила скрипку, опустилась в кресло и заплакала. Он стоял и слушал этот горький, некрасивый плач, с подвываньем и всхлипами. Слушал и молчал. Что-то надо было сказать. Но слов не было. Слов-то и не было. Была жалость, острая, сосущая, тоскливая. Женщина плакала отчаянно и безутешно... Извела меня кручина, подколодная змея... Бабуля, бабуля Антося, значит, нельзя вернуть любовь? Значит, нет нам спасения? Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я... И не заплакать уже, как когда-то мальчиком под бабулину песню, не испить утешения от излитых слез. Бабуля... Единожды предав...
Потом Леля и он долго сидели рядом, тихо, не шевелясь, обессиленные пережитым. Он не говорил, страшно было сказать вслух то, что они осознали: никогда не быть им вместе. Невозможно. Это значило перечеркнуть то, что было между ними в юности. То, прежнее, неповторимо, а новое было бы обыкновенно и пошло. Голубые тюльпаны растаяли, осталась прозрачная, чистая лужица, и шлепать по ней ногами?...
Он встал и пустил маятник. Часы снова громко затикали.
Тик-так, тик-так. Все так, все так. Опять тикает в голове. Уже терпения нету! Сестра! Сестра! Ушла. Может, они мне маятник прямо в голову вставили? От них всего можно ждать. Тик-так, тик-так. У всех голова думает, а моя только тикает. Теперь до конца дней буду слушать тиканье. Они это нарочно, убеждают нас: тик-так, все так, все, что есть, должно быть так. А я знаю, что не все так. Много чего не так. А вот чего?
Господи! Вот сижу я среди учеников Твоих, слушаю Твои слова, смотрю на Тебя, встречаю Твой взгляд, и Ты читаешь в глазах моих сомнение. Ты не сердишься, не коришь, не гонишь меня, Ты терпеливо повторяешь: истинно, истинно говорю вам... Все так, все, что Ты говоришь, истинно. Я не спорю с Тобой, как Иуда. Я слушаю, чтобы поверить, и - не верю. Никак не могу принять все на веру. Поэтому меня зовут Фома Неверный. Но я хочу верить! Потому что люблю Тебя. Иуда не любит. Он умный, но в сердце его нет любви. Он хочет постигнуть истину - не любя. Я не хочу, как он, ибо знаю - этот путь бесплоден. Но когда он спорит, Твоя истина в его устах вдруг оборачивается другой стороной и... Она двулика? Но тогда она не истина!
Я устал от сомнений, Равви. Мы прошли столько городов и селений, я видел, как слово Твое исцеляет тело и душу, и видел, как неизмерима пучина людских страданий. Доколе же, Господи?
ДО КОНЦА СРОКА!
Что? Кто это сказал? Ты или... он? Иуда?
Опять главное от меня ускользнуло. Опять искать? Нет сил. И потом эта жара. Почему такая жара? А счастливец повесился. Тот, с пустыми глазами, непомнящий. Прыгун сообщил. Однажды он не успел забыть свой сон. Что ему снилось? Никто не знает. Да и не все ли равно. Всех мучают свои сны. Кого мучают... А кого не мучают... кто не видит своих грехов, тот вдвойне грешен и вдесятеро обделен. Кто это говорил? Не вспомнить. Голова набита так, что вот-вот лопнет. Хочется проковырять в ней дырку и вытряхнуть оттуда лишнее. Старый друг лучше новых брюк... Ну что это? Ведь черт знает что! А кто-то любил это повторять. Кажется, Лакуна... Лямочка...
Есть животные, которые умеют впадать в анабиоз. Это как раз то, что мне сейчас нужно. Довольно всех этих блужданий по лабиринту в поисках истины. По оборудованному лабиринту двадцатого века с крупным электрическим табло - "НЕТ ВЫХОДА". Откровенно, индифферентно, однозначно. Нет, этого я больше не вынесу.
Господи! Призови меня на Свой суд. Я иду дорогой греха, я устал. Наставь же меня на путь истинный. Ты видел: я хотел учить добру, но мне не дано. Я повторял слова - Твои слова! - но что одни слова? Я помню...
Накануне последней вечери Иуда спросил Тебя: "Равви, Твоя правда так проста, почему же она не доходит до человеческого сердца? Почему так мало тех, кто поверил и последовал? Остальные же продолжают жить в грехе и не устыдятся". Ты не отвечал, Ты смотрел в глаза Иуде. В них Ты прочел его главный вопрос: ЗАЧЕМ ТОГДА ТЫ?! Но вслух он произнести не решился. Ты отвернулся и пошел от него. Сердце Твое сжалось. Ты понял: час пробил. Тот, которого Ты ждал и к которому готовился. Ты всегда знал: одних слов не хватит. Вот они уже все сказаны, а за Тобой следует лишь малая горстка. Настала пора напоить слова кровью Своего сердца, чтобы люди поверили, что в них - правда. Надо дать пример. Первый пример подвижничества. Тогда последуют.
