Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо
Руки Караваджо так горели, что он испугался, как бы от его волнения письмо не вспыхнуло и не сгорело дотла. Он торопливо передал лист Мартелли.
– Раз ты теперь рыцарь, тебя не отошлют в Рим. Ты будешь под защитой ордена, – Мартелли сложил письмо и спрятал его обратно за пазуху, схватил Караваджо за плечи и расцеловал. – Микеле, тебя произвели бы в рыцари, даже если бы твой «Иоанн Креститель» был заурядной картиной. Но он поразителен!
Караваджо с гордостью оглянулся на холст. Каждый мазок, казалось, служил к его освобождению. «Мартелли все понял. На этом полотне я прямо, без прикрас, показал, как убивают человека».
Они помолчали вместе. Караваджо все еще ощущал на кончиках пальцев прикосновение к папскому письму. Помилование. Может быть, его пустят обратно в папские земли, в Рим, к Лене. Теперь все стало возможным.
Осунувшееся лицо Крестителя смотрело на него снизу. Оставалось только написать кровь, хлещущую из раны на шее.
* * *После ужина Караваджо отправился в адмиральскую резиденцию. Спускаясь с холма за дворцом великого магистра, он старался подавить в себе горделивое чувство – он стал рыцарем. «Я освобожусь от смертного приговора. Смогу вернуться к Лене и спокойно работать». Но войдя в пустые покои флотского командования на первом этаже, он понял, почему ему захотелось поделиться новостью прежде всего с Фабрицио. «Я больше не слуга семейства Колонна, а ровня вам – как член святого ордена». Теперь такой человек, как Фабрицио, и впрямь может быть его братом. Караваджо свободно, без оговорок, одарит своей дружбой и его, и Костанцу – никто больше не потребует от него услуг в силу его низкого положения.
Сладкий запах, витавший этим теплым вечером в апельсиновой роще, напоминал аромат надушенной кожи. Так пах поцелуй Фабрицио. Микеле поднялся по лестнице.
Подручные адмирала отправились ужинать в таверну, и Караваджо прошел через кабинет Фабрицио к его личным покоям. Дверь была приоткрыта. За ней виднелась брошенная на каменный пол пара алых чулок.
Караваджо остановился, услышав приглушенный стон и задыхающийся мужской смех. Он открыл дверь.
Фабрицио стоял на коленях у кровати – со спущенными штанами, в расстегнутой рубашке. Он придерживал бедра Никола, пажа великого магистра. Мальчик раскраснелся и блаженно переводил дух. При виде Караваджо он вывернулся из-под Фабрицио, схватил свою одежду и убежал. Выражение удовольствия сползло с лица адмирала.
– Вот, Микеле, как видишь, все еще совращаю мальчиков.
Караваджо огляделся вокруг. Комната не так уж отличалась от той, в которой они с Фабрицио впервые сошлись на любовном ложе. Им было столько же, сколько сейчас Никола. «Если это позор Фабрицио, – подумал Караваджо, – то почему унижение чувствую я?» Гордость рыцарским саном и дружбой с Мартелли, чувство, что Лена для него не потеряна, – куда все подевалось. Он снова оказался в спальне Фабрицио во дворце Сфорца Колонна, в Караваджо. Ему было тринадцать, когда господский сын прижал его к постели и выплеснул в него одолевавшую его греховную похоть, которая с тех пор гасила все его попытки полюбить.
Лицо Фабрицио осветилось надеждой и новым сладострастием.
– Ну же, Микеле, что такое? Только не говори, что не проделываешь то же самое со своим подмастерьем-мальтийцем. Или ты ревнуешь? Ревнуешь к мальчишке?
Караваджо дал Фабрицио пощечину и набросился на него – в слезах, осыпая бранью, пока Фабрицио не сумел освободить руки и не откатился от него на постели. Караваджо остался лежать. Лихорадочное возмущение вдруг отпустило его. Он рыдал, потому что пришел рассказать Фабрицио о своей радости. «Единственное, что он когда-либо разделит со мной, – это то, к чему так легко принудил этого пажа».
Микеле бросился к лестнице. Пробегая через пустые помещения командования, он услышал, как Фабрицио зовет его. «Я скоро стану рыцарем. Больше я не обязан прибегать к людям семейства Колонна по их зову».
* * *Под стенами Итальянского подворья расхаживал, покачивая фонариком на поясе и насвистывая восточные мелодии ночной сторож. Караваджо отмахнулся от комара и осветил лампой холст. Из мешочка, сделанного из свиного пузыря, он выдавил немного жженой умбры и макнул кисть в льняное масло, чтобы развести краску. Затем потрогал темную охру, которой окрасил камни тюрьмы, – не останется ли на пальце след? Нет, можно наносить следующий слой. Он повернул кисть в разведенной льняным маслом умбре и затем поднес ее к холсту.
Издали этот слой краски – всего лишь фон для лужи крови под шеей святого. Но любой, кто подойдет поближе, увидит, зачем он. Кровью святого, пролитой при казни, – кровью, что так долго грозила самому художнику и от которой его в скором времени спасет возведение в рыцарское достоинство, – Караваджо впервые поставил под картиной свою подпись рыцаря и монаха: «Брат Микеланджело».
Ему вдруг показалось, что вся кровь, виденная им в драках и дуэлях, впиталась в него, не принеся ни смерти, ни боли, но наполнив его жизнью. Она кипела внутри и выплескивалась на холст – его кровь, кровь его соперников, кровь убитого им человека. Он написал ею свое имя, – понимая, что может вновь и вновь отдавать картинам свою горячую, живую кровь: ее запас не иссякнет.
Оставив палитру, он сложил ладони в молитве. Пусть Лена почувствует ток его крови, пусть они срастутся воедино так прочно, как если бы вены и артерии сплелись в их телах.
– Господи Боже, сохрани ее, – прошептал он. – Даруй ей ту же полноту жизни.
* * *Заметив Караваджо, проталкивающегося в молельне через ряды одетых в черное рыцарей, Мартелли ободряюще улыбнулся ему. Теперь он станет одним из них. Художник поднялся по ступеням к алтарю, чувствуя непривычную тяжесть лат на плечах и груди, и высвободил руки из-под плаща, чтобы не мешал, когда придет пора ему опуститься на колени. За спиной великого магистра висела его картина – «Усекновение главы Иоанна Предтечи». Караваджо прочел свое написанное кровью имя и склонил голову.
Церемонию посвящения проводил Виньякур. Он призвал Караваджо жить в трудах и совершенном соблюдении обетов Христовых, посвятить себя Пресвятой Деве и святому Иоанну. Затем великий магистр протянул Караваджо белый крест ордена на чистом холсте. Караваджо поцеловал его. Если бы не зрители вокруг, он бы в восторге зарылся в холст лицом. «Не забывай, – сказал он себе, – не меньше, чем рыцарскому сану, ты радуешься тому, что избежал смертного приговора. Ты вступил в ряды тех, к кому законы неприменимы». Он посмотрел на итальянских рыцарей близ алтаря. Фабрицио отдернул голову, как от удара.
– Прими же бремя Господне, – вещал Виньякур, – ибо мило оно и сладостно, и под ним обретешь ты душевный покой. Не сулим тебе мы изысканных яств – лишь хлеб да воду, да скромное монашеское облачение.
