Борис Батыршин - Третий Меморандум
– Рожь, – сказал из-за спины Казакова Леонид. Казаков обернулся и ещё раз оглядел министра сельского хозяйства. Министр имел мешки под глазами, короткую каштановую бороду; мятая расстегнутая рубашка обнажала рельефную загорелую грудь. На левом кармашке рубашки косо висела сине-голубая орденская ленточка.
– Вон там, – Крапивко мотнул головой, – дозревают картофельные грядки. Как ты знаешь, огурцы мои орлы уже добирают. Помидоры что-то отстают, и это плохо…
Казаков поморщился. Он вспомнил, какими криками и скандалами сопровождалось выделение охотников на засолку огурцов, квашение неожиданно быстро подошедшей к лету капусты и копчение рыбы.
– Ближе к делу, Лёнь. Всё это я знаю.
– Саш, я тебе точно скажу вот что. Половина всего этого, – Крапивко обвел посевы широким жестом, – сгниёт на корню, если ты не объявишь всеобщего государственного аврала.
– У вас же трактора, – слабо возразил координатор.
– Картошку тракторами не копают, – грустно объяснил Леонид. – Мы обеспечим рожь, мы обеспечим помидоры, морковь даже, прочую мелочь, но десять гектаров картошки придется убирать студенческими методами.
– Хорошо, – устало согласился Александр, – На Совете подсчитаем…
– Думается, это может вызвать недовольство, а?
– Ну? – Координатор помедлил. – ну, говори, спец по народному настроению. Я же вижу, ты снова хочешь сказать что-то типа «шевалье сан пёр»…
– Может, я был неправ? – неопределённо улыбнулся Крапивко.
– Прав, прав. Раскалывайся!
– Так вот, я так думаю, что раз недовольство будет и так, не стоит его обострять. Понимаешь? Карикатуру эту хорошо бы, скажем, дезауви… дезавуировать. А то у строителей руки от злости трясутся, а ты их ещё на картошку бросишь!
Казаков улыбнулся своим мыслям. Пресловутая карикатура появилась на Доске через день после его памятного разговора с Кеслером. Чёрной тушью, контурно, но очень уверенно были изображены три лавки, за окнами которых – гробы, венки и траурные ленты. Над лавками – надписи: «Похоронное бюро «НИМФА», «Погребальная контора «Добро пожаловать», «Похоронных дел мастер Безенчук и Ко». Перед лавками на длинной скамье сидят три измождённых человечка и с надеждой смотрят на Валери, в комиссарской куртке, изображенного слева. Валери вещает: «Господа, расширяйте заведения! Я назначен вашим градоначальником!! На общем чёрно-белом фоне рисунка ярко выделялась синяя борода Валерьяна.
В первый же вечер карикатуру сорвали. Наутро на доске появилась копия, Казаков мягко справился у Жукова, как насчёт свободы мнений; Жуков дико глянул, промолчал, карикатура осталась, строители ходили обозлённые, участились стычки…
– Эта история будоражит даже моих, – помедлив, произнес Леонид. – Сань, заканчивай.
Казаков хотел было изумлённо поднять бровь и спросить: «о чем это ты», но сдержался. При всей внешней безбашенности, Крапивко был человеком проницательным, а главное – пока ещё доброжелательным.
– Хорошо, – ответил Александр. – Э-э… то есть ачха.
Крапивко улыбнулся.
– А представляешь, эта Светочка, – продолжил он без паузы, но совершенно другим голосом, – меня приятно удивила…
Вечером карикатуры не было. Вместо нее висел машинописный листок, извещавший, что свобода мнений не должна означать свободу оскорблений, что злопыхателям стоит вспомнить, что оскорбление достоинства граждан и провокации к подрыву единства объявлены преступлениями, и что Совет сожалеет, что вовремя не отреагировал. Длинные казённые периоды выдавали автора с головой. Строители недовольно бурчали, но в общем, успокоились достаточно быстро…
XXI
«Ты выбирала,
Ты искала,
Металась и ждала, играла в прятки,
И страхом
Побеждала страх
Разрыва близкого.
Ты заслужила.
Отдохни. Теперь уж всё в порядке»
Михаил ЛуконинПусть будет…. Валерьян меланхолично поднёс спичку к обрывкам жуковской цидулки. Застарелый друг не преминул отписать о Викином срыве. Боли не было. Была какая-то ноющая пустота и слоистость наплывающих, как в замедленной съёмке, эпизодов: Вика в лаборатории, Вика на памятном заседании Совета – напряжённый взгляд в сторону; Вика в комнате, ночью – в распахнутом халатике на голое тело, и пепельных свет обволакивает контуры, и он скользит пересохшими губами по двум едва намечающимся морщинкам на запрокинутом горле… Хватит!
В конце концов, их союз изначально подразумевал любые степени свободы для каждого. Этакий «оборонительный и наступательный» союз двух «белых волков», позволяющий синхронно двигаться по параллельным орбитам, периодически хвастаясь собственными победами. Это в теории, а на практике… На практике при первом же срыве возликовало пещерное чувство собственника – глубоко гнездящийся мужицкий эгоизм. Если быть честным, то всё, как ни крути, упиралось в собственный эгоизм, причём эгоизм сексуальный. Валерьян слишком дорожил этой глубоко взлелеянной иллюзией близости единственного тела, слишком страшился того, первого взгляда после близости, отчуждения, могущего легко скользнуть в этом взгляде. Собственно, страшился того, что случившееся необратимо отравит его собственные ощущения.
Оставалась нежность. Он чувствовал себя старым, безмерно старым после сообщения Казакова, после всего обрушившегося за последние месяцы. Он понимал, каково ей сейчас – девчонка, запутавшаяся маленькая девчонка. Она, как впрочем, и все женщины, при всей здравости и опытности, таила в себе это ребяческое, безоглядное, способность жить минутой, даже – секундой. Впрочем, за это он её тоже, наверное, любил… Любил? – Валерьян даже испугался этого недвусмысленного, впервые произнесённого. Хватит с него этой лирики, к чёрту!…
Самое смешное (и самое страшное), что объединяла их не только постель. Вика за эти два месяца стала, сумела стать другом. Другом почти единственным – с Серёгой контакт был всё более деловым. Они (или это тоже было игрой?) становились всё необходимее друг другу, и оба, не в силах отказаться от въевшихся штампов, то бешено взбрыкивали, то снова бездумно не противились растворению друг в друге, этакому полу-мистическому слиянию «инь» и «янь», взаимопроникновению, составляющему новое, качественно новое целое. И всё острее ощущается этот стеклянный барьер, Фроммовский барьер отчуждения, заложенный в самой психологической природе человека. Другие женщины ушли, пропали совсем, стали чем-то ирреальным. «Бледно-розовые пятна в серой утренней комнате…» Он даже установил для себя (не без доли самолюбования) своего рода негласный «односторонний мораторий»… Тьфу ты, снова!
