Елена Крюкова - Беллона
- Тише... Фрау Лидия услышит...
- Какая она фрау...
На стене тикали ходики. Гирьки в виде еловых шишек медленно, неумолимо опускались к половице.
- Почему ты лежишь весь одетый?
- Я сейчас...
Она сама расстегивала пуговицы у него на гимнастерке. Под гимнастеркой оказалась теплая исподняя рубаха. Ремень отлетел, пряжка брякнула об пол. Оба застыли, сделав круглые глаза. Двойра обняла Гюнтера за шею, детское удивленье промелькнуло солнцем в ее черных ночных радужках: ты носишь крестик, ты веришь в Бога! Зачем же тогда ты убивал?
- Я не знаю, - только и смог он прошептать.
Тепло лиц, ребер, рук, душ смешалось, вспыхнуло, взорвалось, они потонули друг в друге, потеряли себя, время, ужас, войну, будущее. Осталось только настоящее, и оно было и стало самым настоящим в целом свете. Последней правдой; последней верой и прибежищем.
Жизнь поменялась. Война изменила цвет.
Он вел двойную игру. Для офицеров и командования он был по-прежнему ефрейтор Вегелер; в хате хохлушки Лиды Гриб он становился возлюбленным, мальчиком, мужчиной, - счастливым. Вспоминал ли он о Лилиане Николетти? Да, вспоминал; но мысли об итальянке сверкали далеко и чисто, как рассыпанные на черном бархате чужие драгоценности. Подумаешь, переспал с красивой девушкой! Да еще в Италии, где и проститутки выглядят как Венеры! Вспоминал ли он об экспедиции в Тибет, о душном самолете, о тяжеленных рюкзаках, набитых тушенкой, камамбером, галетами и шоколадом, и о молчаливой ладакской девушке Калзан, с которой лег тогда не в цивильную кровать - сначала на старый монастырский сундук, а потом прямо на ледяной пол, и под себя они подстелили черную теплую шкуру яка? Калзан, пока он был с ней, молчала. Не застонала. Не улыбнулась. Не шепнула ни слова. Только выгибалась и обнимала. И ему горячо, покойно было с ней ночью в холодном мощном каменном доме с окошками маленькими, как слепые жалкие глаза, а снаружи налетел ветер, нанес снега, снег налип на карниз, в окно светил ярко-голубой, потусторонний фонарь Луны, а к утру, когда они устали любить друг друга и заснули на миг, снег подтаял, и звонкая капель разбудила их.
В Германии у него тоже были случаи, еще в гимназии. Но это уж совсем смешно. Во дворах, за гаражами... Не любовь, а собачьи свадьбы.
Быть счастливым - совсем не то, что сношаться.
Это он понял, когда Двойра закидывала тонкие руки ему за плечи.
Хозяйка наблюдала за ними, все прекрасно видела, что происходит. Но молчала. Кому ей было доносить?
- Двойра, нам надо отсюда бежать.
- Я понимаю.
- Тебе надо. Я могу остаться.
- Я понимаю.
- Ты понимаешь, что я тебя бросить не смогу?! Понимаешь?!
- Да. Я понимаю.
Их раскрыли все равно.
Ниточку вывел наружу болтливый шофер офицера Крюгера. "Герр Крюгер, а что герр Шпиц, как его опыты с той девчонкой?" С какой девчонкой, ты бредишь, Дитрих? Крюгер стаскивал с рук черные перчатки, разминал пальцы. "Да из Великого Оврага. Я тогда по приказу Шпица отправил ее с ефрейтором Вегелером. Сначала к ефрейтору домой, ну, вы сами понимаете, а потом он обещал отвезти ее в больницу". Крюгер слушал речь Дитриха, как Девятую симфонию Бетховена - с открытым ртом. Захлопнул рот. Швырнул перчатки на сиденье машины. Черт! Вегелер! Где он квартирует?!
Когда около хаты затрещали моторы немецких машин, Двойра побледнела, белее простыни стала, вцепилась в локоть Гюнтера. Они оба сидели на кровати, два птенца, два ребенка. Дверь отлетела. В хату вошли два офицера и три солдата, с автоматами наперевес. Двойра и Гюнтер, как по команде, поднялись с кровати оба, не разнимая рук.
- Ефрейтор Вегелер! - Острый глаз Крюгера все схватил сразу, цепко. - Связь с еврейской девушкой! Вы порочите нацию! Взять ее!
Солдаты подхватили Двойру, легкую пушинку. И волосы черным кудрявым пухом разлетелись вокруг ее головы. Черным дымом.
Гюнтер сунулся было к ней, но его невежливо, не по уставу оттолкнули, и он неловко, смешно упал на кровать, раздался лязг пружин, а Двойру в это время уже уводили - вон из комнаты, где они обнимались, где любили друг друга: да, любили, теперь он может себе это прямо, открыто сказать. Крикнуть людям в лицо. Миру.
- Я люблю ее!
- Стыдитесь, герр Вегелер. - Крюгер сжал тонкие губы. - Вы не можете любить еврейку! Не можете! Это исключено! Законы Рейха...
- К черту Рейх! - крикнул Гюнтер. Его трясло; Крюгер подумал - еще миг, и он забьется в падучей. - К черту все! Оставьте ее мне!
Двойре заломили руки за спину. Ее уже выталкивали из двери, вон на улицу. Хозяйка не выходила из своей комнатенки за печкой - прижала уши, как кошка, стащившая сметану.
Двойра обернулась в дверях, схватилась за косяк.
Гюнтер запомнил ее лицо.
"Гляди. Гляди. Запоминай на всю жизнь".
- Гюнтер!
Он рванулся. Крюгер выставил вперед пятерню и кончиками пальцев в черной перчатке брезгливо коснулся груди Гюнтера, как если бы тот был бешеной собакой или больной лисой, и его надо было немедленно уничтожить.
- Оставайтесь на месте, ефрейтор. Я бы мог приказать вас расстрелять. Вы допустили слабину. Вы опозорили Рейх. Но я верю в вас. Я верю, вы искупите вину. Нет?
Гюнтер, дрожа, опустил голову. Он хотел сказать "нет", а сказал:
- Да.
[семейство геббельс дружба с гитлером и евой]
Я так люблю смотреться в зеркало. Так люблю.
У нас в доме очень много зеркал. Я должна все время видеть себя. Как я поворачиваюсь. Улыбаюсь. Какова белизна моих прекрасных плеч. Как сияют глаза. Мои глаза никогда не плачут.
Плачут только слабодушные; а первая дама Рейха не плачет, а весело смеется.
Ева - первая дама? Эта неудавшаяся актрисулька? Мещанка, пусть лучше сидит и лепит Адольфу липкие клецки. Я - не клецка, хоть я сама себя слепила. Я - валькирия. Я из Нибелунгов. Да, у меня был любовник-еврей; это правда; но я этой любви стыжусь, я ее больше не хочу. Мой муж Йозеф велел его расстрелять. И я об этом знала. Когда тайный приговор приводили в исполнение, я сидела перед зеркалом и улыбалась. Глядела на отборный жемчуг своих зубов. Я чищу их лучшей зубной пастой Рейха. И лучшими порошками. И полощу рот водой с черемуховым отваром. Я превосходно слежу за собой, поэтому я, родив семерых детей, такая молодая.
Семь детей! Кто из женщин может похвастаться таким урожаем?
Только я. Я, Магда Геббельс.
Ну и что, что у меня девичья фамилия еврейская. Я взяла ее в честь отчима. Его уничтожили в Бухенвальде. Йозеф сам положил передо мной документ, где черным по белому стояло: Рихард Фридлендер, сожжен вместе с десятью тысячами евреев в концлагере Бухенвальд в июне 1943 года. Йозеф так смотрел мне в лицо, когда клал передо мной бумагу, пытался найти там свет сочувствия, или жалости, или слез. Я улыбалась и глядела в зеркало. Потом прикоснулась к бумаге рукой осторожно, как к ежу. А потом подняла лицо к мужу и сказала: поцелуй меня.
