Елена Крюкова - Беллона
Кто-то сверху все говорил и делал за него, руководил им.
- По приказу штурмфюрера Шпица. Для медицинских опытов! Доставить в оккупированную нами больницу. Срочно!
Рука вытянулась сама в повелительном жесте. Шофер посмотрел на тонкий, узкий палец Гюнтера в черной перчатке.
- Слушаюсь, господин ефрейтор. Пока все тут копаются в дерьме...
- Быстро! Пока она живая!
Втиснулся в машину. Шофер завел мотор. Как долго они не трогаются с места!
Под его ребром билось чужое, живое сердце.
Мчались, из-под колес летела грязь, скорость рвала вечер на куски.
- У тебя в салоне воняет бензином. Проверь бак.
- Есть, господин ефрейтор. Проверю.
И опять кто-то могучий, страшный диктовал ему свою волю.
- Знаешь что? Сворачивай-ка ко мне. Я квартирую здесь неподалеку. В хате у одной тетки. У нее хозяйство. Она украинка. Куры, петухи, яйца. Скоро будет резать свинью. Если мы задержимся тут на пару недель - я спасен. Даже эта есть, как ее, с перцем, го-рил-ка.
- Вы хотите угостить меня украинским шнапсом, господин ефрейтор?
- Нет, Дитрих. Я хочу... - Крепче к себе еврейку прижал. Ее глаз, плывущий по бессознанью, косил из-под вывернутого века, мерцал. - Она же живая... ну...
- А-а, - понимающе протянул шофер.
Гюнтер боялся, сейчас скажет: "А давайте вместе?"
Но не сказал; должно быть, постыдился.
Машина резко крутанула. Колеса покатились по проселочной дороге, вязли в грязи.
- Да, не вездеход у тебя, Дитрих, прямо скажем.
- Не обижайте авто. Последняя модель.
Шофер поглядел на девочку у него на коленях и, кажется, облизнулся.
Гюнтер принес девчонку в хату, едва не упал через порог. Дверь ногой открыл. В хате никого не было. В печи стоял еще горячий борщ. Хозяйка боялась немца, еду готовила исправно. Он сказал ей: "Всегда будет еда на столе - не расстреляю". Ну она и старалась.
Боится и ненавидит. А дело делает. Это главное.
Первым делом он осмотрел раны еврейки. Пули не застряли в тщедушном тельце, прошли навылет. Уже легче. Не надо вооружаться солдатским ножом и кромсать такое милое, нежное тело. Тело плыло под руками, щекотало последним теплом пальцы, ладони. А что, если и правда? Он не сводил глаз с ее закинутого неподвижного личика. Дыхание поднимало рубашку на груди. Что она думает? А ничего. Лежит без сознанья, и все. И дышит. И, если он сейчас выстрелит ей и лоб или в висок - она умрет. Так все просто.
Он разорвал хозяйскую простыню на полоски, промыл раны девочки горилкой и туго перевязал. Главное, чтобы кровь перестала течь.
На другой день у еврейки открылся жуткий жар.
Горячей, огненной головой она, ему казалось, прожжет набитую куриным пером подушку.
Гюнтер всю ночь, то и дело, подходил к ее кровати и поил ее водой из кружки. В разум она не приходила. Хозяйка, ворочаясь за стеной, бесконечно бормотала, должно быть, молитвы.
Он сказал хозяйке: я нашел раненую девчонку на улице. Она ему не поверила, но, что поверила, сделала вид.
Через неделю девочка очнулась.
Он хотел накормить ее борщом, а она ударила кулаком по миске и борщ разлила.
Потом она долго и много плакала. И у него в носу щипало.
Он узнал о себе много нового. Что может терпеливо сносить обиды и оскорбления. Что уже умеет сносно говорить по-русски - во всяком случае, так, чтобы его понимали. Что может кормить беззащитного, больного человека из ложечки. Однажды, в детстве, давно, он так кормил кота. Кот все равно умер. Его учили говорить: "Не умер, а подох, животные не умирают, умирают только люди!" - но он все равно считал, что его любимый кот умер, и молился за него Иисусу Христу.
Еще он узнал о себе то, что у него под решеткой ребер оказалось сердце, и оно, как ни странно, билось.
Оно билось сильнее, когда он думал о еврейке.
Он узнал, как ее зовут: Двойра.
Смешное имя. Собачье. У него от смеха морщились губы, когда он кликал ее по имени.
Постепенно Двойра привыкала к нему, а он к ней. Она была для него уже не врагом его нации, не восточным отребьем, - домашним животным, почти бессловесным, почти человеком. Но еще не человеком, нет; и даже не женщиной. Для женщины она была слишком юна и худа. Он, копошась над ее бинтами в постели, не испытывал ничего мужского. Он наврал тогда шоферу Крюгера про желание. Никакого желания; а что взамен? Жалость? Сочувствие?
Странное, странное с ним творилось. Он хотел просто сидеть рядом с ней, у ее кровати, у койки с никелированной спинкой и стальными блестящими шишечками, и просто смотреть ей в лицо, и молчать. Ничего не говорить. Днем он бегал по городу, выполняя приказы командования; а вечером крадучись, через огороды, пробирался к себе в хату, и там эта тощая девчонка, этот ребенок большеглазый, эта обгорелая живая ветка встречала его - не как убийцу своего: как человека, который ошибся.
Ошибиться так можно только раз.
Ошибешься ли ты еще раз, Гюнтер?
Война сделана Богом для того, чтобы убивать. Значит, ты не хочешь воевать?
"Не миновать мне трибунала", - думал он часто про себя, сидя на табурете перед кроватью Двойры, а с подушки на него уже глядели черные глаза, глядели осмысленно и радостно - так дитя глядит на отца.
А ведь они были ровесники. Он - чуть старше.
Или это она старше была? Кто их разберет, девчонок худых?
"Найдут, найдут ее тут", - смутно и тяжело думал он, в то время как рука его сама, бессовестно и безнадежно, гладила плечо, освобожденное от самодельных бинтов, а глаза, смеясь, ощупывали щеки и скулы, бегали по смуглому лбу и остренькому носу, замирали, когда зрачки входили в зрачки. Они были молодые и сами того не осознавали. Может быть, он и правда спас ее потому, что она понравилась ему?
Он не мог, не мог вспоминать эту ногу, торчащую из месива окровавленных тел.
И шерстяной чулок. И белые панталоны.
И все-таки вспоминал.
И закрывал глаза.
- Гюнтер, зачем ты закрываешь глаза? - Они говорили на странной смеси идиш, немецкого и русского. - Ты хочешь спать?
Он хотел пошутить, а вышло всерьез.
- Я хочу спать с тобой.
- Мит мир? - Она откинула одеяло. - Со мной?
Он не верил себе. Вот оно, это тело. Вот она, душа! Чужая душа. Родная душа. Смуглое горбоносое девичье личико тянулось к нему, опаляло пустынным дыханьем. Да, она тоже молода, и он молод. И от огня крови не спастись. Как может жертва целовать своего палача? Да, может, если палач ее приручил.
Как вышло так, что они одновременно подались друг к другу, и грудь налегла на грудь, и щека прилипла к щеке? Щеки, лоб, подбородок, губы. Где губы? Вот они. Припасть. Ощутить. Губы, язык, сердце. Так бьется. Рыбка бьется и сейчас выскользнет из рук. Он, не размыкая объятий, лег с ней рядом на кровать, поверх одеяла, и пружины зазвенели. Она тихо засмеялась, он положил ладонь ей на губы.
