Роберт Шекли - Журнал «Если» 1992 № 04
Очевидно, что каждая фраза этого блока — осколок того или иного мифа: реалии действительности, эмоционально неприемлемые, эмоционально же и отвергаются. И когда, например, прессу в припадке озлобления и раздражения винят во всех смертных грехах (кричали, дескать, расшатывали, сокрушали и допрыгались), реакция эта напоминает первобытную традицию убивать гонца за то, что он принес дурную весть. На реалии современной жизни переносится древний стереотип поведения — сорвать злость не на виноватом, а на близкостоящем.
Лучшие российские историки понимали: крутые переломы в умах и порядках всегда несут с собой одну опасность — сумеют ли люди воспользоваться ими как следует, не создадут ли из новых средств новые для себя затруднения?
Есть и другой вопрос: как удержаться человеку в момент исторического хаоса, за какую соломинку схватиться, чтобы не поглотила бездна? На основании каких достоверных реалий строить прогноз, планировать будущее, если сегодня и жизнь, и время, и сами ощущения бытия испытывают мутации?
Отчаянное стремление человека приспособить свое сознание к распадающейся действительности, адаптироваться к кафкианским превращениям эпохи толкает его в сторону мифотворчества. Мифологическое осмысление бытия сродни профилактике против безумия: окрашивая действительность в поэтические тона, пусть зловещие, апокалиптические, сочинитель мифов переключает свое непосредственное ощущение хаоса и разложения на опосредованное творчеством восприятие мира. Ему легче дышать в преображенной им самим действительности, ибо истинная правда и неприглядна, и эмоционально непереносима.
Мы живем в ситуации войны — войны мифов. Мифологема о демократии воюет с мифологемой об автократии. Мифологема о власти самозванцев‑оборотней (большевиков, прикинувшихся либералами) борется с мифологемой о легитимности тех, кто сегодня занимает российский трон (легитимны, поскольку избраны, всенародным волеизъявлением). Но и само народное волеизъявление очень быстро оказывается фикцией, поэтической фигурой — достаточно вспомнить, как быстро сбросили со счетов пресловутое волеизъявление в Грузии.
Куда деваться человеку от мифов Смутного времени, от разнузданности своего собственного воображения, которому ни время, ни закон, ни строгость понятий (свойственная классическим эпохам) не ставят никаких пределов?
Великий провидец XX века, создатель бессмертной антиутопии, разрушившей до основания мифологию тоталитаризма, Джордж Оруэлл, попробовал упрятать своих несчастных героев в любовь. Не получилось; любовь, как и душа, оказались уязвимы для насилия извне, ибо человек и его любовное чувство не рассчитаны на пытки электрическим током. Заслонясь от клетки с крысами в комнате сто один влюбленный, теряя рассудок от ужаса, будет исступленно кричать: «Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!» Оруэлл, вопреки опасным иллюзиям, будто человек способен умереть героем, невзирая на все муки и страдания, утверждал: «Ни за что на свете ты не захочешь, чтоб усилилась боль. От боли хочешь только одного: чтобы она кончилась… Перед лицом боли нет героев».
Мифотворцы, сочинители и поэты Смутного времени, богатые опытом страха и опытом освобождения от него, дерзают вновь обратиться к самой древней в мире мифологии — мифологии любви. Может быть, оттого, что и в самом деле это — при всех поправках и оговорках — единственная для человека нетленная ценность. Может быть, оттого, что хочется верить в эту ценность безоговорочно. Слабый, подверженный колебаниям и сомнениям, неуверенный ни в чем и прежде всего в себе, лишенный каких бы то ни было стандартных примет героизма певец любви, как и древние безумцы, отваживается — под всеобщий хохот и улюлюканье — не кричать, шептать: «Меня. Убейте меня — не Ее». Миф о любви, побеждающей смерть, сокрушенный эпохами «законности и порядка», вдруг — вопреки логике и прагматике Смутного времени — выходит из небытия. Смута — злая мачеха человеку общественному оказывается пусть не доброй матерью, но покладистой феей для человека частного: она его укроет от превратностей судьбы, не выдаст на поругание, пытку, казнь.
И если действительно, миф — не только выдумка, не только фикция, не только фантастический вымысел, а умственный и словесный след того, как жил и что чувствовал человек, то извлечение будущего из мифопоэтического текста настоящего выглядит неожиданно и обнадеживающе: Смуту одолеют не герои‑сверхчеловеки, фанатики борьбы и побед, а люди частные, слабые, наделенные, однако, непосредственным органическим инстинктом жизни и даром любви.
Продержаться бы без героев…
Вацлав Кайдош. Зомби
1
Старик наблюдал, как девушка накрывает на стол. Ее движения были скупыми, на редкость рациональными и сливались с шелестом материи. Мгновенный взгляд — и скатерть уже легла на чистый стол, будто утренний иней. Он недовольно смотрел на девушку, но не отваживался что‑либо сказать.
— Все готово, пора есть, — прозвучал голос. Ему хотелось услышать в нем чувства, краски. Ну, конечно, — без четверти семь, хоть часы проверяй, с раздражением подумал старик.
— Пора есть, — повторила девушка. Она сидела за столом словно восточная статуэтка, над которой не властно даже время. Глаза серые, как у Анчи, но нет того выражения…
— А ты, Андулка, разве ты не будешь есть? — спросил он, просто чтобы хоть что‑то сказать. Он ведь прекрасно знал, что она никогда не ест в его присутствии. Да ест ли она вообще, мелькнуло у него в голове. Но потом он перестал думать о ней, поглощенный ароматным супом. Надо отдать ей должное: готовить она умеет — это не сравнишь с тем, что дают в ближайшем кафе. Он ел быстро, ежеминутно поглядывая на часы.
Он знал, что ровно в семь девушка встанет и заберет у него тарелку. Стрелка неотвратимо приближалась к этой цифре. Он так спешил, что даже вспотел, но последний стук ложки о тарелку совпал с ударом древних часов в углу комнаты.
— Обед окончен, — сообщила она, намереваясь забрать тарелку. Он прикрыл глаза и, как мальчишка, обеими руками вцепился в тарелку, просто так, чтобы посмотреть, что она будет делать. Даже не взглянув на него, она вырвала у него тарелку с такой силой, что он чуть не упал со стула.
— Осторожнее, бестия! — вскричал он.
Она остановилась.
— Что такое бестия?
Поразительно, как мало знала эта девушка. Она умела хорошо вести хозяйство, ходить за покупками и готовить, но иногда задавала такие вопросы, на которые ответил бы семилетний ребенок. Его охватил страх; он проклинал себя за трусость, но руки продолжали дрожать.
