Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо
– Как ты смеешь произносить мое имя, шлюха? – закричал Роэро.
Девушка вытирала хлынувшую из носа кровь.
«Похоже, она сказала не все, – догадался Караваджо. – Роэро коснулся ее не в первый раз. Она ведь знает, как его зовут… Вряд ли его ласка была ей приятнее, чем этот удар».
Роэро широкими шагами вышел за ворота. Мартелли сунул мальчику в руку монету:
– Отведи ее к аптекарю.
– Пойдем, Кармена, – он помог сестре подняться и увел ее.
– Лучше тебе носить оружие, Микеле, – поджал губы Мартелли. – Такому рыцарю, как Роэро, честь не мешает нападать на безоружного – теперь ты и сам это знаешь. Нельзя рассчитывать, что в следующий раз рядом окажется эта девчонка, чтобы его пристыдить.
Караваджо поднялся в мастерскую и вынул из сундука кинжал. Он вспомнил чувство свободы, охватившее его в молельне, пока он читал письмо великого магистра. «Нет, похоже, спасти себя могу только я сам», – подумал он и спрятал кинжал под камзолом.
* * *Игроки в триктрак бросили кости. Мартелли отправил свои фишки к дальней стороне доски, другой рукой перебирая лазуритовые четки. Караваджо потянулся за стаканчиком с костями. Старый флорентинец не смотрел на соперника. В свете фонаря казалось, что его взгляд направлен внутрь. Должно быть, рыцарь перебирал в памяти схватку с неприятелем и каждую полученную рану, каждое мгновение в прошлом, когда он ощущал присутствие Бога, – и предстоящую с ним встречу. Караваджо с горечью улыбнулся.
Никогда еще не было так легко сплутовать в игре и никогда так не хотелось отдать противнику победу.
О чем вспоминает Мартелли? Как играл в кости с товарищем по караулу во время осады острова турками? С того дня миновало более сорока лет – тогда Мартелли, наверное, было столько лет, сколько сегодня Караваджо. Какие картины встают перед стариком из тьмы памяти? Караваджо выпил кубок вина, пока черед бросать кости перешел к Мартелли.
– Ты ведь немало потрудился над лицом великого магистра на портрете, маэстро Караваджо?
– Не больше, чем над другими изображенными мною предметами, синьор, – возразил Караваджо с обидой: как и многие мастера, он желал, чтобы каждый этап его работы получил признание.
– Да ладно, Микеле, я наблюдал за тобой в мастерской, видел, как ты часами смешиваешь краски, подбирая оттенок кожи под глазами великого магистра. Ты ведь не просто хотел передать, как свет падает на его лицо, – ты искал внутренний свет.
– Он виден каждому, синьор. Трудность в том, чтобы его передать.
– Передать суть человека?
– Да, суть.
Мартелли сделал ход. Караваджо с удивлением обнаружил, что почти все фишки соперника достигли противоположного края поля.
– Молодым рыцарем я освоил самые сложные приемы фехтования, – Мартелли выбросил правую руку вперед, словно принимая стойку «к бою», хотя сжимал в пальцах четки, а не шпагу. – Cavazione– это когда ты проводишь лезвием по всей длине шпаги противника. Я всегда держался misura larga[13] и защищался против mandritto squalembrato[14], когда противник целился мне в левую щеку, ударом falso dritto[15], – рассказывая, он размахивал руками, показывая каждый выпад.
Караваджо кивнул: он понимал значение этих терминов и владел описанными приемами.
– Во время поединка я двигался как учтивый царедворец на приеме, – продолжал Мартелли. – Но после того как побывал в нескольких серьезных переделках, перестал красоваться. В дни великой осады я мог толкнуть врага плечом, чтобы он потерял равновесие, а затем всадить в него клинок, – он рванул Караваджо за плечо и ткнул его кулаком в бок. – Кинжалом под мышку, вот так.
Удар Мартелли был нанесен столь умело – ни одного лишнего движения! – что Караваджо вздрогнул. Теперь понятно, почему рыцарь не боится садиться играть с плутами.
– Как-то раз на стене нашего замка – той, что смотрит на море, – продолжил Мартелли, – турок выбил у меня из рук оружие и уже готов был меня прикончить. Я прижал ему руки к туловищу, чтобы он не мог размахнуться палашом, и прокусил шею.
Мартелли сжал Караваджо в объятиях и зашептал ему прямо в ухо:
– Мы покатились вниз по лестнице, но весь пролет я рвал ему зубами жилу, пока не вышла вся кровь.
Караваджо прерывисто вздохнул, будто старик силой памяти перенес его в гущу того боя.
– Я чуть не подавился его нечистой кровью – не очень– то по-рыцарски, но жизнь свою спас. А его предал смерти. В бою я перестал пытаться блеснуть благородством манер, – Мартелли поморщился, поджимая губы. – В молодости человек считает, что может изменить мир верой, или шпагой, или даже нарядной одеждой. Но стоит тебе убить своего врага, как начинаешь видеть мир таким, какой он есть. Иллюзии вытекают из тебя, как кровь из твоего противника. А тебе остается надежда, что после его смерти ты сумеешь измениться.
Внимая рассказу престарелого флорентинца, Караваджо позволил себе расслабиться – он давно ждал подобного разговора. Странно было чувствовать радость от беседы о смерти.
– Сначала я отучился гордиться своими выпадами – тем, как я парирую, как отвечаю на удар. Потом подумал: грешно творить кумиров из святых. Ведь когда их казнили, они умирали как обычные люди. Ну и последний урок – не обожествлять самого себя. Пытаться быть лучше, но не сокрушаться о своих несовершенствах.
Мартелли выпрямился.
– Когда будешь писать Иоанна Крестителя, не притворяйся, Микеле. Ни в чем. Нельзя, чтобы эта картина превратилась в упражнение в технике живописи. Сумей передать то, что вот здесь, – он легонько толкнул Караваджо в грудь, затем отодвинул игральную доску. – Я выиграл.
* * *Караваджо распорядился, чтобы четыре холста сшили вместе: получилось полотно шириной в шесть шагов, а высотой – в два человеческих роста. Он выбрал такой размер для «Усекновения главы Иоанна Предтечи», осмотрев выбеленную стену за алтарем молельни со всех возможных ракурсов. Картина должна быть достаточно большой, чтобы прихожане могли рассмотреть ее даже от дверей, – но не настолько огромной, чтобы люди на ней выглядели гигантами. «Я хочу, чтобы отсеченная голова Крестителя показалась послушникам настоящей. Хочу показать им, что значит убивать и страшиться смерти; хочу, чтобы они поняли, как пугает меня тяготеющий надо мной приговор».
Для начала он покрыл холст костным клеем, тщательно промазывая швы между отдельными частями. В ответ на каждое прикосновение кисти холст приятно пружинил на раме. Затем Караваджо загрунтовал его оранжево-красной краской, к которой подмешал немного желтой охры. Поверх грунта он нанес второй слой, коричневый: сажу газовую и красную охру. На готовом полотне эти слои будут просвечивать из глубины, освещая теплыми полутонами темницу, в которой казнили святого.
