Михаил Савеличев - Фирмамент
Заряд брони подходил к концу. Надоедливый зеленой огонек стал теперь надоедливым красным, экзоскелет неприятно размяк и придавал движениям плавность и замедленность. Иногда батарея выдавала неожиданно сильный импульс, быстрота и твердость возвращались, но через несколько шагов бронированная шкура обвисала еще больше. Как я тебя ненавижу, говорил Борис доверительно Одри и делал шаг. А я тебя ненавижу сильнее, чем ты меня, шептала Одри окровавленными губами, и ее тело расслаблялось еще больше. Теперь казалось, что в нем нет ни одной твердой части — лишь тонкий мешок с тяжелой жидкостью внутри. Кровью. Целый мешок крови. Пиявка жадная. От пиявки слышу. Я не пиявка. Тот, кто спаривался с пиявкой — еще хуже пиявки. Первый раз о таком слышу. Вот теперь знай. А для чего вы тогда нужны? Мы? Да, вы. Для чего вы еще нужны, как не для спаривания? Походные влагалища с ногами и глазами. Не злись. Злюка. Мы — лечим. Это что-то новое! Лечебные пиявки! Ты меня рассмешила. И что вы лечите? Мы лечим все. Жизнь. Страдания. Бесполезность. Ах, да — любовь. Может быть, тогда проще колоться каким-нибудь синтетиком? Тоже радикальное лечение. И спариваться друг с другом? Или с самим собой? Ха…
Свет. Кругом свет. Он переливается, сгущается, рвется и снова сплетается в непроницаемую пелену пустоты. Лишь под ногами продолжает хрустеть снег, словно крупные осколки стекла. Противный хруст. Хочется избавиться от него. Отрываешь одну ступню от земли и мечтаешь замереть. Именно так — мечтаешь. Замереть недвижимым изваянием, железным болваном до конца всех времен. Потому что это не снег. Здесь не может быть снега. Это промороженные, очень хорошо промороженные кости Тех, Кто Не Дошел. Миллионы и миллионы тел, спрессованных в ледник, в громадный ледник Великого оледенения Ойкумены. Разве он — только здесь? Разве ты не видишь его повсюду? Куда не ткни — везде только лед, плотный костяной лед стылых планетоидов. Молчащий лед, потому что мертвым не о чем говорить. И с мертвыми не о чем говорить. Как и с живыми.
— Я тебя хочу убить, — бормочет Борис. Ноги его подгибаются, броня оплыла неряшливыми складками и покрылась нездоровыми вздутиями. Нечка висит на нем и даже сквозь скорлупу панциря доносится ее гниение. Громадный, разлагающийся лигух. Даже после смерти он еще крепко присасывается к жизни.
— Я хочу тебя убить, — повторяет Борис, а ангел все крепче обнимает его горячими руками. Красивые, размашистые крылья раскрываются над ними черным куполом, отгораживая от остервеняющей белизны. Странные крылья — покрытые чем-то, что напоминает мех примитивных млекопитающих. Они волшебно шелестят, и каждый взмах позволяет сделать еще один шаг. Как будто это у него отросли крылья. Только ими еще надо научиться пользоваться, а то пока невпопад. Шаг, взмах. Взмах, шаг.
— Я хочу тебя убить, — упрямо говорит Борис, но это лишь хитрость. Отвлекающий маневр. Неужели он не замечает? Ожидает ловушек, лабиринта и не понимает, что самая главная ловушка — он сам. Она проглотила его, сжевала и переварила, а он не ощущает собственной пустоты. Надутый пузырь тела, надутый пузырь души и скудные капельки разума на эластичных поверхностях слюни надувальщика-демиурга. Он сам оказался ключом. Ключиком. Ключик открыл дверцу и стал не нужен. В туле не нужны подручные средства и предметы мебели. Но… Хитрость в том, чтобы не подавать виду. Не разрушать иллюзию, потому что так спокойнее. О, у него теперь огромный запас спокойствия. Ангел щедро поделился с ним.
— Я хочу тебя убить, — хихикает Борис. Насколько это возможно с дыхательной трубкой в горле.
Кирилл замедляет шаг и отвечает:
— Ты меня уже убивал.
Борис задумывается. Убивал? Где? Тогда, значит, не туле, не сработавшая ловушка, а он сам? Неосторожно. Глупо. Расточительно. А если он шутит? Туле переваривает его кости, но глотка все еще живет своей жизнью. Торчит среди льда глупой окровавленной палкой с губами и твердит заученное.
— Я не убивал тебя.
Кирилл не отвечает. Костяной снег продолжает хрустеть под ногами. Тяжеленный скорчер раскачивается в такт шагов, закручивается на ремне и бьет в бок. Размеренно. Надоедливо. Раздражающе. Такая же излишняя штука, как и нечка. Они оба сумасшедшие. Не могут расстаться с тем, чего уже нет. Куда они идут? Какой смысл куда-то идти? Зеленая стрелка направления замерла вертикально, соединила одним росчерком север и юг, замкнула точки концентрации силы. Короткое замыкание Ойкумены. Замыкание жизнью. Подыхающие в своих купелях великие — не в счет.
— Ты ужасно выглядишь, — говорит он Борису. Приглашение к разговору, ведь здесь так пусто и холодно.
Борис сдерживает смех, тот булькает под мягкими лапками ларингофонов малоразборчивым шумом. Что ты понимаешь в ужасе! Это ты, Кирилл, ужасно выглядишь. Ты превращаешься в скрюченную головешку, в усохшего и почерневшего головастика, но я не буду говорить тебе об этом. Ты сдуваешься, как личинка дальфина при прямом попадании ракеты. Коллоид проступает сквозь твою броню дрожащими прозрачными хлопьями и с гадостным хлюпаньем падает на снег. А ты не замечаешь, как в тебе поселился паразит и высасывает твое тело. Зато я набираюсь силы, мы набираемся силы, поправляет Одри, да, любимая, именно так, мы сливаемся в нечто совершенное и невообразимое, в первичный андрогин, срастаемся, проникаем друг в друга, в этом совершенство, говорит Одри, а они — лишь отбросы, не надо бояться преображения и слияния, в этом главная тайна нечек, никто не знает кто и зачем создал нечек, вовсе не из похоти, а в надежде на свершение древнего заклятья, когда материнская конулярия отпочковала уродливое и нежизнеспособное существо, когда гермафродит был рассечен великим штормом Панталассы и выброшен на берег, и ему понравилось быть изуродованным, понравилось ощущать вечное беспокойство и страсть по утерянному…
— У тебя — ломка! — прокричал откуда-то сверху Кирилл. Кирилл — большой выдумщик. Хитрая тварь Ойкумены. Он запрыгнул на фирмамент и думает, что выиграл. Отнюдь. Достаточно погрозить кулаком.
Одри была обнажена, и он впервые увидел разводы на ее коже. Она сидела, бесстыдно раскрывшись, и смотрела на него.
— Чего же ты ждешь? — капризно спросила она. — Ты ни разу не видел голого тела?
— Это запрещено, — прошептал Борис. — Так нельзя. Невозможно.
Одри захохотала и захлопала ладонями по своей гладкой груди.
— Дурачок! Только так и можно! Только так и было всегда! Или ты думаешь, что наши предки уже в Панталассе обзавелись броней? И как по-твоему они варили полиаллой?
— Так нельзя, — упрямо повторил Борис.
— Иди ко мне, — поманила Одри пальчиком. — Иди ко мне, глупенький головастик. Ведь ты все равно знаешь, что нельзя этому противиться.
