Михаил Савеличев - Фирмамент
Он грезил. Весь город мертвых был его телом и он сам был мертв. Он распростерся на стылом ложе ледника и ветер выл в прорехах его кожи и снег набивался сквозь пустые глазницы в расколотый череп. И рыбы видений свободно выплывали из трещин, опахивая вуалью хвостов. Он гляделся в зеркало и бесконечные отражения скользили внутри гробницы. А вы думали иначе? Вы мечтали? Надеялись? Вы, трупные черви великих? Поглощая подгнившую кожу, ворочаясь в язвах тлена, разве не чувствовали вы собственную ничтожность? Словно нечто сжало вас в смертельном объятии? То, что полезно, всегда ничтожно. Безглазые опарыши, мнящие себя свободными в блевотных лужах бессмысленного гниения. Перепачканные творожистой массой разложения вы мните себя красивыми и нужными, бредите какой-то целью, хотя нет в вас ни цели, ни красоты. Огня, еще огня! Разве вы не догадываетесь в чем корень ваших мучений?! Разве вы не пробуждаетесь в своих самых жутких кошмарах от ощущения разверстой бездны, где ваше существование не только ничего не стоит (вот незадача!), но и само есть лишь наваждение еще более отвратительных и мерзких тварей?! И что тогда? Где предел безмерной жестокости, за которой может случиться милосердие — не ваша выдумка и не ваша цель?
Не будьте столь заносчивы… Вы смешите меня и кости мои крошатся. Вы не знаете, что такое смех? Ха, вы не знаете, что такое жестокость! Вам кажутся жестокими боль, подлость, предательство, вы готовы разорвать любого, если он не успел выстрелить вам в спину раньше, но это лишь ваше питание, страстное пожирание гнойных выделений раковых метастаз, без чего вы сдохните еще более бессмысленно…
Экспозиций. Яркая статичная картинка в льющемся золоте внезапного света. Четкие тени и пронзительная резкость каждой черточки, каждой складки. Хочется двинуться, но невидимый воск облепил все тело и нет никаких шансов успеть раньше. Сморщенный тюбик в левой руке с надувшейся капелькой клейкой эмульсии, словно крохотный восход спокойного розоватого солнца. Привычная боль в шее и новая боль в груди. Объятие страха, взаимная нежность пиявки и жертвы, настоящая любовь, потому что только любовь приносит смерть.
— Не двигаться, — предупредил Кирилл.
— Ты нас не убьешь, — сказала Одри. — Мы ключи от твоего персонального рая.
— Чепуха, — сказал Кирилл. — Я все понял. Я понял все. Это несложно. Нужно только умереть.
Шансов нет. Статика жизни могла обратиться только в динамику смерти. Что он там толкует о ней?
— Сейчас нас накроет волной, — сказал Борис. — И тогда не дойдет никто.
Колоссальная стальная нашлепка на леднике сдвинулась со своего места, повернулась на четверть оборота в одну сторону, на пол-оборота в другую, по аквамариновой поверхности прошли волны, соединились и кристаллизовались тени в расходящийся веер диафрагмы.
— Туле открывается! — крикнула Одри.
Воздух взорвался от едкого света. Он был повсюду, он проникал в каждый атом тайной мелодией и заставлял их плясать в едином ритме, выбрасывая новый свет. Вынужденное излучение тел, попавших под удар волны воли и разума, окунувшихся по недомыслию в ктеис, в алкаэст, вставших на истинную прямую аподесии… Вынужденное творение собственных душ и глаз, наконец-то одаренных внутренним сиянием, отстраненных от пассивного всматривания в чужие иллюзии и страхи, чтобы увидеть нечто невозможным поворотом собственных глаз. Но экран сенсоров слишком прижимался к глазам, он был хуже темницы, он был электронным паразитом, отнимающим истинный мир, заменив настоящее бледной копией бездушных сигналов.
— Я ничего не вижу! — кричала Одри и ползала в ногах. — Помогите мне, я ничего не вижу!
Хотелось наступить на ее голову, прижать к земле, сквозь которую проступали запутанные сплетения коммуникационных шин, потому что она была нечкой, потому что ей был недоступен открывшийся лик божества, и пусть Он смотрит с презрением на объятые огнем фигуры, на их распущенные рты и круглые лягушачьи глаза, но ведь и презрение что-то значит в бурлящем болоте Ойкумены, значит мы часть Его, пусть крохотная, отвратительная, стыдная, но все же часть, коррелят, вещь, предмет, ноэма, пусть в нас нет никакой жизни, пусть изначально мы были мертворожденными, но ведь тогда и Он был мертв в жестоком холоде туле, в мировом холодильнике морга с распростертым трупом Адама — первого и последнего человека!
— И явился перед нами архонт западных врат, и глаза его светились как смарагды, — печально кричала Одри. — И спросил: "Зачем пришли вы в страну смерти?" И мы ответили: "Страна, из которой мы пришли, горше смерти".
И свет засмеялся. Он окутывал ее еще более глубокой тьмой, он возвел неприступные стены и лишил ее даже мук. Она была равнодушна, как пепел, несомый ветром через пустыню и ничто не нарушало идеальной безжизненности алого песка. Она могла стать птицей, если бы она знала — что такое птица. У нее не было шансов задышать настоящей жизнью и пережить настоящую смерть. Ни там, ни там не было никакой тайны, как не могло быть тайны в простом нажатии кнопки. Включить и выключить, включить и выключить. Ток есть, тока нет. Пустая марионетка чужих страстей, слепая пиявка, живущая иллюзией мечты. А если нет никакой мечты? Если есть только сбой в программе или чья-то жалкая шутка? Можно ли подделать мечту? Разве нет? Если можно подделать жизнь, если можно подделать любовь, то чем хуже мечта?
Чудовищный зев расширялся. Влажные губы припали к миру и высасывали из него костный мозг смысла, страстей, ошибок, предательства, страха, голода, всего того, чего был лишен сам умерший бог. С хрустом раскрылись лепестки туле, вывернулись наружу набухшим мясом, усеянным длинными кривыми зубами, изготовившись к последнему броску. Пиявка слишком долго спала в ледяном коконе, чтобы брезговать тлеющей мертвечиной, припорошенной железными пряностями. Разве ты этого не знала, Одри? Разве это не прекрасно оказаться такой же, как бог? Упырем, вампиром, глотающим гниющую кровь Ойкумены, потому что иной крови не осталось под Хрустальным Сводом, потому что то, что они в слепоте своей зовут человеком, есть лишь грубо слепленный из отбросов голем, повинующийся шепоту призраков давно сгинувших великих. Ты такая же, как и я… Взгляни на меня! Уж лучше такая любовь, чем просто ничто. Мы, некрофилы… Мы, повелители саркиреров… Мы, истинные боги проклятого мира…
Длинное прозрачное тело вытекало из ледника могучей рекой, и тени обезображенного полиса отражались в каждой грани промороженной воды. Оно раздвигало воздух, пробуравливалось сквозь застывшее пространство, раскрыв пасть и заглатывая жидкую суспензию света. Чудовищный водоворот сминал декорации, черные шпили полиса растекались неряшливыми кляксами, сияющая нить фарватера корчилась и извивалась среди вздымающихся складок, колченогие стражи неуклюже пытались удержать равновесие и лопались с оглушающим грохотом, вспухая огненными цветами и разбрасывая раскаленные обломки дымящейся пыльцы. Ведь пришло время вегетации, Кирилл. Пришла пора урожая, и пусть он оказался не таков, как ты ожидал, но теперь уже ничего нельзя сделать. Соберем великую жатву драконьих зубов! Ты же хотел этого! Слишком просты желания мертвецов — они жаждут лишь холода, вселенского холода испаряющейся жизни! Ты хотел смерти бога, ты жаждал растерзать великих в их тайных купелях мирового заговора… Ты слишком верил во все выдумки, собирая в самых мрачных закоулках Ойкумены крохи слухов, преданий, сказок о великих. Тебе казалось, что под Хрустальной Сферой ты все равно найдешь сердце спрута и тогда…. Тс-с-с-с! Что ж, достойное желание достойного покойника. Как же ты представлял это? Потусторонний холод хитрых ловушек? Безвыходные лабиринты с неспящими минотаврами? Каменные колонны с антрацитовыми иероглифами и золотыми пластинами деяний великих? Все так, все так… Ты слишком льстил себе. Ты слишком очарован Ойкуменой — мировым склепом издохшего Человечества и поэтому каждый трупный червь ты принимаешь за человека. Да, вы — не венцы творения и даже не последнее звено в Великой Пищевой Цепи. Есть более безмозглые и отвратительные создания, но что вам до них! Вас все равно больше нет.
