Михаил Савеличев - Фирмамент
Клыки сомкнулись на шее полиса и из вен брызнула кровь, если можно назвать кровью бурую жидкость с медовыми прожилками густого гноя. Мертвое сердце слишком слабо трепыхалось, чтобы выбрасывать в треугольные дыры достаточные порции, и по клыкам потекли фосфоресцирующие опаловые капли строго отмеренной жизни — чудесного эликсира восстания плоти из объятий смерти и тлена. Время исторгло голодный вой и разбилось вдребезги, украсив промерзшие улицы тусклыми пятнами полупереваренной пищи, где в густой массе возились уродливые призраки давно сгинувшей эпохи. Они шевелили остатками съеденных конечностей, черепа повисали на тонких полосках кожи, а блеклые глаза пытались что-то разглядеть сквозь катаракты разъеденных желудочным соком истории хрусталиков. Они расползались по своим местам, оставляя за собой молочные дорожки сочащейся пневмы, словно выбравшиеся из яиц личинки голодные и безмозглые. Рвота продолжалась, исторгая уже кровяную желчь, но пиявке было мало, и она продолжала накачивать раздувшийся труп все новыми и новыми порциями иллюзорной жизни. Тебе же знакома такая сладость, Борис? Невозможное наслаждение, оргиастическая смерть, балансировка на острие между патокой любви и отчаянным ужасом? Что ж, Ойкумена не так плоха, если ты желаешь и ей пережить тайную страсть медленного умирания. Ты всем желаешь собственного счастья. Поверь, у тебя редкий дар за самой жуткой жестокостью видеть то единственное, что движет ею — любовь. Пожалуй, мы могли бы стать любовниками… Только ты и я. Все и ничто. Ты когда-нибудь видел вблизи фирмамент? Ты когда-нибудь висел над его необозримостью, где в глубине разгораются поддельные звезды, а их разряженный свет скользит внутри неисчислимых зубастых глоток? Они ждут. Они жаждут. С самого рождения и до самой смерти они держат вас за горло и высасывают сок души, даруя взамен иллюзию жизни. И кто скажет, что симбиоз несправедлив, что он жесток, что он отвратителен?
— Что это было? — спросил Борис.
Кирилл сидел на снегу и счищал со скорчера налипшую грязь. Одри наматывали на обезображенное запястье фольгу.
— Что это было? — повторил Борис.
Тишина. Странная тишина и забытье. Пустота. Что-то или кто-то вырвал боль, остался лишь холод в опустевшей груди. Свет сгустился и обволакивал их фигуры. Не было ничего, кроме света, кроме плотных полотнищ, окутавших мир.
— Где мы?
Ничего, кроме света и снега.
Борис встал и сделал шаг и в тот же миг нечто сдвинулось в сияющей пустоте, сгустилось, протянулись еще невидимые прожилки, напряглись, притаились за порогом видимости, как липкие паучьи сети. Стало жутко. Страх длинным, мокрым, похотливым языком провел по спине и замер на затылке самым кончиком, острым, льдистым гвоздем нарастающего озноба.
— Подожди, — сказал Кирилл, закончив чистить скорчер. — Не так быстро.
Он приладил ремень, поводил тяжелой машинкой, проверяя балансировку.
— Это все, что осталось? — спросил Борис.
— Это все, что осталось, — повторил эхом Кирилл. — Ну, еще и она.
Борис наклонился к Одри и тронул ее за плечо.
— Одри… Одри…
— Бесполезно, — сказал Кирилл. — Кто-то все равно должен был выйти из строя. Нам повезло больше.
— Что с ней?
— С нас взяли плату за проезд в туле.
Борис присел на корточки, отсоединил Одрину маску и осторожно положил ее на снег. Белое лицо, белые глаза, синие губы. Он оттянул кончик ее рта, запекшиеся губы разошлись, лопнули, в трещинах проступили капельки крови.
— Может, у нее шок?
Кирилл погладил Одри по волосам.
— Не знаю. Какое это имеет значение? Все знают старый расчет — порог туле — минус один. Справедлив он или нет — спорить бессмысленно. Да и с кем здесь спорить?
— Минус один… У нее тоже была мечта.
— Желание, — поправил Кирилл. — Желание.
— У нее была мечта, — упрямо сказал Борис.
Кирилл пнул маску, и карикатурное, уродливое лицо отлетело в свет. Тонкие плети сенсоров зашевелились растревоженным комком змей.
— Здесь не сбываются мечты. Здесь сбываются только желания! Желания! И то, если дойдешь.
— Она… желала перестать быть нечкой…
— Завидное желание, — сказал Кирилл. — И оно сбылось. Теперь пора и нам подумать о своих желаниях.
Борис сходил за маской и приладил ее на место. Швы заросли, и он кончиками пальцев почувствовал вибрацию. Визоры продолжали бездействовать, но система жизнеобеспечения работала. Он ухватил Одри под руки, попытался поставить на ноги, но колени подламывались, и она сломанной куклой валилась на снег.
— Оставь ее.
— Не могу.
— Она все равно не сможет тебе помочь. Как пиявка она бесполезна.
— Это мы еще увидим, — пообещал Борис. Он взвалил Одри на спину, ремнем перехватил ее ноги под коленям и стянул его потуже. Взял за руки и повернулся к Кириллу.
— Я готов.
— Брось ее. У тебя не так много времени. Скоро будет ломка.
— И я стану бесполезным? Еще один ключик перестанет быть полезным? Борис сделал шаг вперед и дуло скорчера уперлось ему в живот. — Я потащу ее. И тебя это не касается.
Заряд брони подходил к концу. Надоедливый зеленой огонек стал теперь надоедливым красным, экзоскелет неприятно размяк и придавал движениям плавность и замедленность. Иногда батарея выдавала неожиданно сильный импульс, быстрота и твердость возвращались, но через несколько шагов бронированная шкура обвисала еще больше. Как я тебя ненавижу, говорил Борис доверительно Одри и делал шаг. А я тебя ненавижу сильнее, чем ты меня, шептала Одри окровавленными губами, и ее тело расслаблялось еще больше. Теперь казалось, что в нем нет ни одной твердой части — лишь тонкий мешок с тяжелой жидкостью внутри. Кровью. Целый мешок крови. Пиявка жадная. От пиявки слышу. Я не пиявка. Тот, кто спаривался с пиявкой — еще хуже пиявки. Первый раз о таком слышу. Вот теперь знай. А для чего вы тогда нужны? Мы? Да, вы. Для чего вы еще нужны, как не для спаривания? Походные влагалища с ногами и глазами. Не злись. Злюка. Мы — лечим. Это что-то новое! Лечебные пиявки! Ты меня рассмешила. И что вы лечите? Мы лечим все. Жизнь. Страдания. Бесполезность. Ах, да — любовь. Может быть, тогда проще колоться каким-нибудь синтетиком? Тоже радикальное лечение. И спариваться друг с другом? Или с самим собой? Ха…
Свет. Кругом свет. Он переливается, сгущается, рвется и снова сплетается в непроницаемую пелену пустоты. Лишь под ногами продолжает хрустеть снег, словно крупные осколки стекла. Противный хруст. Хочется избавиться от него. Отрываешь одну ступню от земли и мечтаешь замереть. Именно так — мечтаешь. Замереть недвижимым изваянием, железным болваном до конца всех времен. Потому что это не снег. Здесь не может быть снега. Это промороженные, очень хорошо промороженные кости Тех, Кто Не Дошел. Миллионы и миллионы тел, спрессованных в ледник, в громадный ледник Великого оледенения Ойкумены. Разве он — только здесь? Разве ты не видишь его повсюду? Куда не ткни — везде только лед, плотный костяной лед стылых планетоидов. Молчащий лед, потому что мертвым не о чем говорить. И с мертвыми не о чем говорить. Как и с живыми.
