Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)
Смутные тени, неопрятный валежник.
А где кедры, нежные лиственницы, свет осиянный?
Где лесные девы, под легкими ножками которых не пригибается трава?
Где выбеленный временем скелет Антона, прикованный к корням сухой ели? Что я скажу чудесной мадам Генолье, когда придет время разъяснить судьбу ее потерявшегося брата? Вот вошел когда-то пароход в уединенную протоку, представлял я. Колеса шлепали. Свистел пар. Вонючую железную баржу к берегу подогнали. Ставили бараки, гоняли зеков на рубку леса, беспрерывно вращалось колесо времени. Из диких ребятенков вымахивали чугунные братаны. Все росло, двигалось.
А потом враз лопнуло.
Много времени прошло, потому и лопнуло.
Пришел новый теплоход, с него спустились веселые люди. Шумно потребовали: «Еду и выпивку для банды подлецов!»
– Эй! – позвал я.
Но Кум исчез. Не было его нигде.
Только что топтал палую рыжую хвою, пришептывал, поругивался, опасно водил по сторонам стволом карабина, и вдруг – нет его!
Останавливаться я не стал. Шел как шел. Хорошо помнил: шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Не понимал, чего хочет Кум. Решил бросить меня в тайге, скормить хищникам? Пихты и ели, сливаясь в мрачный фон, тоже здорово портили настроение. И пейзаж окончательно мне разонравился, когда с каменной гривы увидел я внизу мрачную долину, похожую на темный кратер.
Старая вырубка. Пни. Шиповник.
Под низким небом – иссиня-черная стена тайги.
«Тоска – она хуже ревматизма давит», – вспомнил я, глядя на покосившиеся «скворешни», ржавую проволоку, лысую больную землю. Старые бараки стояли – в три линии. В стороне отдельный двухэтажный дом. Может, для начальства.
Оглядываясь (куда исчез Кум?), двинулся вдоль внешней линии бараков.
Деревянные углы выщерблены непогодой. Время все вычернило, раскрошило, привело в упадок. Ясно представил, как страшно завывала тут метель, как били по крошечным окошечкам свирепые снежные заряды.
Передернуло. Остановился перед низким крылечком.
На крылечке стояла рассохшаяся деревянная бочка. Ничего такого особенного, но над ржавым обручем виднелась подновленная надпись: инв. № 63. Я тихонечко толкнул дверь барака, ступил в темноту, и сразу грохнул за спиной засов.
Глава IX. Выстрел
В бараке оказалось пыльно и сумеречно.
Все равно я разглядел еще одну надпись на скамье: инв. № 52.
Черная краска. Нисколько не выцвела. И на столе указано: инв. № 47.
Доски пересохли, покоробились, но краску время будто не тронуло. Или правда подновляли её? Шелк, дощечки для гербария, чайничек, которому сто лет. Ни дощечек, конечно, ни шелка не было, а чайничек был. Закопченный, помятый. На жестяном боку все так же аккуратно выведено: инв. № 43. А на стене, сбоку от кирпичной печи, тяжело рассевшейся, изъеденной трещинами и пятнами обрушившейся штукатурки, – запыленная, потрескавшаяся фанерка.
Скамья деревянная – 2. (На самом деле только одна – под пыльным окошечком).
Стол деревянный – 1. (Тут все соответствовало списку).
Сковорода чугунная – 2. (Не видел я нигде сковород).
Подставка для обуви… (стерто).
Венок из колючки… (стерто).
Сейф стальной – 1.
На захлопнутых дверях действительно красовался мученический венок. Он был очень искусно сплетен из колючей проволоки. Где-то я такой видел… Кажется, в деревенском клубе…
Чайник жестяной – 1.
Банка заварочная – 1.
Кружки… (стерто).
Нож…
Слово нож было зачеркнуто красным карандашом.
Стараясь не чихнуть, не закашляться, наклонился к низкому окошечку.
Пыльные лезвия битого стекла мешали видеть, но, в общем, все было открыто перед глазами: голая земля, покосившаяся сторожевая вышка, на ее окруженной перилами площадке – Кум. По гнилой лесенке, присобаченной к столбу, даже ребенку опасно было подниматься, но Кум каким-то образом поднялся. Привычно водил стволом карабина, не спускал колючих глаз со Святого и Евелины, сидевших внизу на широком обтрухлявленном пне.
На моих глазах происходило что-то непонятное.
– Где Зиг? – крикнул Кум.
Святой что-то сказал Евелине, до меня донеслось сглаженное расстоянием: «Аха». Похоже, карабин Кума нисколько не пугал Святого. Узкая ладонь гладила пень, густо, как молоком, облитый белыми лишайниками. Мне казалось, что я слышу, как звенят над Евелиной комары. Но это, конечно, казалось, хотя даже Кум иногда хлопал ладонью по голому лбу.
– Где Зиг?
– В надежном месте.
– Это где? – не принял ответа Кум.
Наверное, в частной клинике Абрамовича, подумал я.
Но Святой не собирался ничего пояснять. У него были свои вопросы.
– Где Фрида?
Кум ответил, переняв его манеру:
– В надежном месте.
И все-таки не выдержал:
– А ты что? Нашел Офицера?
– Его не найдешь. Помер твой Офицер, давно помер. – По лицу Святого было видно, что знает он неизмеримо больше, чем Кум. – Сам прикинь, столько с тех пор лет прошло.
– Он Большой лиственницы касался, – непонятно возразил Кум.
– Ну, если и так. – Брат Харитон ласково погладил прижавшуюся к нему Евелину. – Зачем тебе Офицер?
– Зига лечить.
– От чего?
– От дикости.
– Это не болезнь.
Кум явно рассердился.
– Сиди на месте! – крикнул он брату Харитону. – Стрельну!
– В меня? – В голосе Святого не было ни удивления, ни упрека. Только вопрос.
– А то! – Кум нехорошо засмеялся, но глаза отвел. Явно не хотел и не мог стрелять в Святого. – Зачем привел новеньких? Парня – он, наверное, имел в виду меня, – понятно, на подставу. А девку бросишь… Знаю… ЧК начеку… Изучил Фриду, теперь все сам знаю… Фрида, она – дура, она идет на запах несчастья. Только, – хмыкнул он нехорошо, непонятно, – спустил я с цепи твою приманку. Сидит теперь на цепи шнырь с портфелем. А с тобой я пойду нынче.
Они явно понимали друг друга.
Не было смиренности в Святом, не было страха в Куме, но что-то неистово, что-то беспрерывно грызло их изнутри. Не болезнь, нет, болезнь придает людям бледности, суетливости, а они только побагровели. По каким-то неизвестным причинам только эти двое, кажется, могли добраться до Большой лиственницы, иначе зачем Куму устраивать такие сложности? Неизвестные мне Зиг и Фрида вне счета. Бог с ними. Я даже подумал: не о ребенке ли, увезенном в частную клинику, спрашивает Кум? А Святой спрашивает – не о лесной ли деве?
