Сергей Казменко - Китеж. Сборник фантастики
Хрупкий мгновенно ожил, перестал заикаться. Он машинально стащил с плеча рюкзак, вытащил тетрадь и принялся аккуратно переписывать фамилии и даты.
— Это уже что-то! — довольно произнес он. — Итого мною уже выяснено тридцать четыре тысячи сто две человеко-единицы. Если б еще знать, сколько всего этих “факелов”, чтобы зря не рыскать по морозу!
— А вы, видать, из Москвы? — дворник окинул переписчика приценивающимся взглядом.
— По акценту определили? — дружелюбно спросил хрупкий.
— Да не, порода у вас столичная, тонкая. Я таких много встречал. Их в начальники любят брать, а на другое они не годны…
— Для другого другие есть! — Переписчик закрыл тетрадь и улыбнулся. — Каждому свое! Вот закончу свое дело и сам буду других по командировкам рассылать. Может, когда-нибудь с кем-нибудь я вам приветик передам.
— За приветик спасибо. — Дворник усмехнулся. — Ладно, вы погодьте, а мне еще надобно вчерашний мусор сжечь.
И он отошел к сметенной кучке, где лежали обрывки каких-то бумаг, чиркнул спичкой. Юркий огонек заплясал по мусору.
— Это вы не документы сжигаете? — хрупкий переписчик подошел и с интересом наклонился над маленьким костром.
— Да откуда тут документы? Слава богу, тут их и выписывать некому!
— Э! Да это же деньги! — выкрикнул переписчик. — Что же это вы себе позволяете? Наши родные деньги в огонь?!
— Сразу видать, что оттуда прибыл! — Дворник хмыкнул. — Такой бы мою работу враз запорол! О, как над деньгой порченой дрожит!
— А-а, порченая… — Переписчик закивал, с нескрываемой жадностью глядя в костер.
— Ну все, отогрелся и в путь, — грустно протараторил почтальон себе под нос.
— Остались бы на пару деньков? — дружелюбно предложил дворник. — Тут вот и постояльцы новые неплохие… Подумали бы о чем…
— Нет, нельзя. Вот письмо это возверну, отыщу того, кто писал, тогда и отдохну. Надо сперва долг исполнить.
— Да. Долг надо, — согласился дворник. — Но уж коли вернете, то ждем вас тут.
Переписчик засуетился, опять стал заикаться.
— А я… а мне куда лучше?.. Я с вами? — Он заискивающе заглянул в глаза почтальону: — Может, останемся, отдохнем?
— Вы, если хотите, отдыхайте. Вы человек государственный, а мне надо письмо вернуть…
— Так я же без вас никуда не выйду!
— Вам решать. Я на другой “факел” сейчас, а то вдруг опоздаю. — Рыжебородый почтальон запихнул письмо за пазуху, прощально кивнул постояльцам и решительно зашагал прочь, в темноту.
Переписчик съежился, стал еще меньше, забегал глазками по сторонам, вопросительно-умоляюще впился взглядом в глаза дворника, но, не получив ответа, молча побежал догонять почтальона.
— Экая рыба! — задумчиво произнес дворник вслед хрупкому.
— Пескарь, а сам сомов пересчитывает. Как пастух свое стадо!
Они молча постояли еще несколько минут. Порченные деньги уже тлели. Умирающая искорка боязливо суетилась на сгоревшей бумаге.
Клавдия Николаевна с жалостью глядела на истлевшие деньги.
Дворник все еще думал о переписчике, а Радецкий с Турусовым обменялись ничего не значащим взглядом и задумались каждый о своем.
— Прилягу, пожалуй, — нарушил тишину дворник. — Все-таки там ночь.
Он подошел к своему лежаку, закинул под него метлу и накрылся чем-то похожим на чехол автомобиля.
Радецкий зевнул и тоже прилег на лежак.
— И ты, сынок, отдохни! — Клавдия Николаевна обернулась к Турусову. — Все одно Пашка поздно вернется.
Турусова тепло разморило быстро, даже деревянный лежак показался мягким и удобным.
Вскочили от крика.
— Родной ты мой, сыночек! — причитала бабка срывающимся голосом, протягивая руки навстречу приближавшемуся мужчине лет сорока.
— Здравствуй, мама! — хрипловато, но нежно сказал он, подойдя к ней, и трижды поцеловал в щеки.
— Много ли добыл? — спокойно спросила Клавдия Николаевна, строго глядя в глаза сыну.
— Хватит и тебе, мамочка, и остальным нашим. Всех накормим.
— Вот и хорошо, сынок. А то ведь ясное дело: с голоду-то рад не будешь, а нам с тобой не десять и не сто человек прокормить надобно. Без тебя бы им и не жить.
Мужик радостно улыбнулся. Гордость появилась в его остроносом лице и во взгляде чистых голубых глаз.
Радецкий подошел, протянул руку.
— Радецкий, — представился он.
— Павел. — Сын Клавдии Николаевны пожал руку. — А как вас по имени?
Радецкий запнулся.
— Нет у меня имени. Нельзя нам… — Он покосился в сторону Турусова, словно ждал его помощи. — Мы — сопровождающие… нам и фамилии наши оставлять не хотели. Собирались чужие всучить, чтоб и в документах чужие значились. Еле-еле уговорили.
— Как это? — спокойно спросил Павел.
— Да вот, не хотят, чтобы мы сами собой в историю попали. Говорят, истории не нужны случайные люди, а мы, мол, случайно были выбраны. Так и все равно, когда одна фамилия в истории, а ни имени, ни отчества нет — сразу видно: случайный человек. Кто угодно мог вместо него быть…
Первый раз за поездку Турусов услышал в голосе Радецкого столько обиды и досады. Даже не верилось, что этот великан, у которого “кровь из пальца струей бьет”, вдруг заговорил на таких жалобных нотах.
Павел кивнул, будто уже не раз слыхал про подобные вещи.
— Да, Паша, а это Турусов, самый образованный и многосторонне недоразвитый человек в нашем вагоне. — Радецкий взял себя в руки и начал шутить, что было для него делом обычным и естественным.
Паша набрал в кастрюлю снега и за несколько секунд успел добежать до трубы, прислонить к ней кастрюлю и вернуться. Таким же образом принес вскипевший снег, высыпал туда маленькую пачку заварки и немного сахара. Вытащил из-под лежака ящик, поставил на ребро вместо столика.
— Сейчас почаюем.
Турусов машинально посмотрел на наземный номер ящика, побледнел и опустился на корточки.
— Я ж говорил, студент сразу свалится! — Радецкий обернулся к Клавдии Николаевне, покачал головой.
— Откуда он здесь? — Турусов уставился в голубые глаза Паши.
— Нашел как-то недалеко от того места, где деньгу добывал. — Сын Клавдии Николаевны водрузил на ящик, прямо на прямоугольный штамп кастрюлю. — Роюсь себе в снегу, смотрю — ящик с какими-то цифрами на боку. Ну, думал, клад в нем, что-нибудь ценное. Намучился, пока дотащил. Стали открывать, а он не открывается. Со злости чуть не сжег. Оказывается, пошутил над нами кто-то, ящик цельный и снутри, и снаружи. Блеф! Вот я и приспособил его вместо столика…
