Сергей Казменко - Китеж. Сборник фантастики
— А как же, он что — три дня стоять здесь будет? — озадаченный Турусов остановился в проеме двери, глядя вниз.
— Ты не беспокойся, сынок. Он тоже человек, у него свои заботы: по делам съездит, да и дом у него тут недалече. Поездит и сюда же вернется через пару деньков.
Радецкий застегнул на себе ватник, нахлобучил валявшуюся на полу ушанку и грузно шагнул в снег с метровой высоты.
— Профессор! Не заставляй старых людей ждать!
Турусов тоже соскочил, и Клавдия Николаевна повела их в тайгу по невидимой, ей одной известной тропинке.
Железнодорожная насыпь осталась позади. Обернешься — не увидишь: кусты, бурелом сплошной.
— Долго нам? — осторожно спросил Турусов.
— Та не, не очень. Через полчасика выйдем.
Навстречу медленно двигалось темное на фоне снега пятно, оказавшееся сухоньким мужичком, шедшим по той же невидимой тропинке.
— Эй, Потапыч! — окликнула его бабка. — Куда эт ты собрался?
— А к рельсам. Скоро поезд пройти может. Подцеплюсь и до следующего “факела”, а то этот мне че-то не очень.
— Мест нет, али заелся с кем?
— Нет, Клавуша, мест ого сколько, оттого и хочу куда-нибудь, где полюднее. А твой Пашка там, только скурвился он…
— Ты чего болтаешь? Сам скурвился! Ишь какой умник, ты больно правильный! Едь-едь, пень ворчливый!
Потапыч прибавил шагу и так понесся к рельсам, словно ему могли в спину выстрелить.
Оставшуюся часть пути прошли молча.
Вскоре почувствовался специфический запах, а чуть позже над деревьями вспыхнули несколько огромных языков пламени.
— Что это? — Турусов сощурился за стеклами очков.
— Это он, голубчик, пристанище наше. “Факел”, что я говорила.
Открылась квадратная бетонная площадка метров двести на двести, по ее краям возвышались четыре трубы, из которых в небо рвался мощный напорный огонь. На площадке стояли десятки сколоченных из дерева лежанок. Вокруг было очень тепло, даже метрах в пятидесяти от трубы зеленела трава, желтели одуванчики.
Радецкий знающе осмотрел трубы.
— Попутный газ сжигается.
Все трое ступили на площадку и присели на грубо сколоченных лежаках.
— Ох и жарища здесь нынче! — Клавдия Николаевна стянула с себя бархатный ватник. — Одно плохо — по нужде на мороз идти надо.
Она покачала головой с таким видом, будто это было единственной и наихудшей стороной жизни.
На площадке спал один-одинешенек мужик, накрывшись чем-то похожим на чехол для автомашины. Тепло, тихо и безлюдно. И просторно ко всему прочему. Турусов лег на спину, глянул на пламя, резвившееся высоко над землей.
— Красота! — довольно проурчал Радецкий. — Хорошее место.
— Их, сынок, таких мест у нас столько, что всех и не отыщешь. И все они “факелами” зовутся, гостиницы…
Отдохнув, Турусов обошел площадку. Под некоторыми лежаками валялись вещмешки. Разные вещмешки, от тугонабитых с крутыми боками до грязных и полупустых, обмякших от своей пустотелости.
Побродив, вернулся к Радецкому, уминавшему на пару с бабусей вареную колбасу.
— Подкрепись, профессор! Нервы крепче будут, а то ждет тебя один ударчик неместного происхождения.
Колбасу доели быстро. Целлофан с жирной бумагой отшвырнули на траву.
— Ох Пашка, мой Пашка! — вздохнула Клавдия Николаевна.
— А где он? — Турусов еще раз окинул взглядом окрестности.
— На работе, видать. За деньгой пошел.
Турусов качнул головой: мол, понял.
Время двигалось к вечеру: солнце скатывалось за горизонт, и хозяевами неба оставались четыре ярких факела, прогревавшие небольшой кусочек тайги и лишавшие его ночной темноты. Факелы заслоняли не только луну и звезды, но и все небо; и чем темнее становилось, тем ярче они разгорались, словно над этой площадкой небесная ткань давно уже прогорела и сквозь невидимую дыру вниз в огненную четырехязыкую пасть сочилась горючая легковоспламенимая темнота, из-за которой языки пламени отрывались от своего факела и устремлялись вверх, стараясь выскочить сквозь прорванную ткань неба, чтобы уже там посоревноваться с самим солнцем в жестокости ко всему живому и мертвому.
Клавдия Николаевна и Радецкий живо беседовали на материальные темы, а Турусов не мог опустить глаза, не мог оторвать свой взгляд от огня. Он не слушал их. Его не было рядом с ними.
Скрипнул лежак, мужчина, спавший на нем, сел, опустил ноги в кирзовых сапогах на теплый прогретый бетон. Медленно скатал свое одеяло, напоминавшее чехол для автомашины, положил с краю лежака, вытащил метлу и занялся обычным дворницким трудом. Заметать он начал с противоположного края площадки, а когда приблизился к середине “гостиницы”, на минутку остановился и, сделав пару шагов в сторону незнакомых постояльцев, громко поздоровался, после чего снова принялся за свое дело.
— Жаль, что таких мест поближе нет, где тепло, — говорила Клавдия Николаевна. — Я б тогда и сама в деньгодобытчицы пошла. Хорошее дело… Вот если б где у моря так устроиться…
— У моря нетрудно, — Радецкий усмехнулся. — Там и так недурно зарабатывают: купил себе дом и сдавай дикарям.
— Так то другое! — Бабушка пренебрежительно махнула рукой. — Там люди от людей деньгу отымают, а это уже грешно. Они, как это… слово хорошее из газет есть… наживаются! А наживательство и деньгодобыча — вещи разные. Наживаться-то везде можно, а добывать — только там, где людей мало и честности много… Так и сынок мой думает.
— Давайте-ка я у вас почищу. — Дворник подошел, сосредоточенно запустил метлу под лежак, на котором сидела Клавдия Николаевна. Не отрывая взгляда от бетонного пола, глухим голосом спросил: — Надолго прибыли?
— Одну — две сутки погостим, — ответила бабушка.
— Токо не сорите. У нас чисто. — Мужик выпрямился, гордо, свысока глянул на выметенный из-под лежака мелкий сор, потом перевел взгляд на гостей.
— Да, — Клавдия Николаевна закивала головой. — Тута всегда чисто. Не то что в городах, где сплошь люди.
— Место чистое, и люди оттого чистые здесь, — согласился мужик.
Он присел на лежак, потрогал рукой свою неровно обрезанную густую бороду, провел внимательным взглядом по лицам гостей.
— А вы до кого? — спросил дворник.
— До сынка приехала, до Пашки.
— А-а, к Павлу… — Мужик задумался. — Он здесь. Честный и не сорит. Тут нынче мало постояльцев-то осталось. Кой-кого я сам попер с гостинки. Ишь, думали себе вечное лето устроить — пригрелись, а делать ничего не хотели. Я их в три шеи. Как там у нас всегда было: “Кто не работает — тот не живет!”
