Ивлин Во - Не жалейте флагов
– Мы должны показать людям, на каких позициях мы стоим, – ответил Эмброуз – Искусство будет. К слову сказать, есть же у нас «Памятник спартанцу».
– Да, – сказал Бентли. – Это есть.
– На пятьдесят страниц. И все чистое искусство.
Он сказал это веселым тоном продавца, словно говорил: «И все чистый шелк». Сказал словно в шутку, но в глубине души он верил – и знал, что Бентли поймет его как надо, – что говорит сущую правду. Это действительно было чистое искусство.
Он написал эту вещицу два года назад, когда вернулся из Мюнхена, расставшись с Гансом. Это был рассказ о Гансе. Теперь, по прошествии двух лет, он не мог читать его без слез. Опубликовать его значило символически сложить с себя эмоциональное бремя, которое он нес слишком долго.
«В памятнике спартанцу» Ганс описывался таким, каким Эмброуз любил его, – во всех его настроениях. Ганс незрелый, провинциальный парнишка из мелких буржуа, барахтающийся и блуждающий в потемках своей тевтонской юности, проваливающий экзамены, усталый от жизни, помышляющий о самоубийстве в хвойном лесу, некритичный к непосредственному начальству, непримиренный с существующим миропорядком; Ганс ласковый, сентиментальный, грубо чувственный, греховный; прежде всего, Ганс греховный, снедаемый запретами первобытной чащи; Ганс доверчивый, бесхитростно и великодушно приемлющий всю галиматью нацистских вождей; Ганс, полный почтения к нелепым инструкторам, разглагольствующим в молодежных лагерях, возмущенный несправедливостью, которую терпит от человека человек, еврейскими заговорами, политикой окружения его страны кольцом враждебных государств, блокадой и разоружением; Ганс, любящий своих товарищей, ищущий в темном племенном инстинкте искупление греха личной любви; Ганс, поющий со своими камрадами по «Гитлерюгенду», валящий с ними деревья, прокладывающий дороги, все еще любящий своего старого друга, озадаченный тем, что старая любовь никак не втискивается в схему новой; Ганс взрослеющий, облекшийся в доспехи зловещего рыцарства, погрузившийся в тот дурманящий полумрак, где демагоги и наемники партии предстают в блеске вагнеровских героев; Ганс, верный старому другу, подобный сыну дровосека в сказке, который видит лес, населенный великанами из иного мира, и, протерев глаза, возвращается вечером в родную хижину, к родному очагу. Вагнерианцы блистали в изложении Эмброуза так, как они блистали в глазах Ганса. Он сурово изгонял со своих страниц малейшие намеки на сатиру. Боевитые, сумасбродные, тупоголовые партийцы – все были герои и философы. Все это Эмброуз запечатлял исключительно тонко и точно в ту пору, когда сердце его пожирал огонь трагического финала. Камрады Ганса по СС дознаются, что его друг – еврей; он возмущал их и раньше, потому что их грубый ум говорил им, что он олицетворяет собой индивидуальное, личное начало в мире, где право на жизнь дано лишь толпе и охотящейся стае. И вот толпа и охотящаяся стая наваливаются на дружбу Ганса. С милосердием, о котором сами и не подозревают, они избавляют Ганса от осознания конечного смысла его открытия. Для него лично это открытие означало бы трагический перелом всей его запоздалой юности – открытие, что его собственное, личное убеждение вступило в конфликт с фальшивыми убеждениями, вдолбленными в него жуликами и надувалами, которых он взял в руководители. Но нет, охотящаяся стая и толпа не дают Гансу времени придумать для себя свое собственное суровое наказание; по крайней мере, от этого он избавлен скорой и свирепой расправой; это досталось в удел Эмброузу, вернувшемуся поездом в Англию.
Такова была эта история, которую популярный писатель растянул бы на сто пятьдесят тысяч слов. Эмброуз ничего не упустил; все было тут, все тонко и точно уложилось на пятидесяти страницах.
– Честное слово, Джефри, я считаю это крупным произведением искусства.
– Да, Эмброуз, я это знаю. Я тоже так считаю. Мне бы только хотелось выбросить спорный материал.
– Не спорный, Джефри. Мы рассчитываем не на спор, а на одобрение. Мы предъявляем наши верительные грамоты и laissezpasser[43].
– Рэмпоулу это не понравится, – сказал Бентли.
– А мы не покажем это Рэмпоулу, – сказал Эмброуз.
– Я напал на одно хорошенькое дельце, полковник.
– Будьте любезны говорить мне «сэр» у меня в отделе.
– А может, вам больше понравится «шеф»?
– Вы будете говорить мне «сэр» или скинете форму.
– Чудно, – сказал Безил. – Мне куда больше нравится «шеф». Вот ведь и Сюзи зовет меня так. Ну ладно, сэр, могу я рассказать вам о своем открытии?
Когда Безил кончил, полковник Плам сказал:
– Возможно, в этом что-то есть. Разумеется, мы не можем ничего предпринять. Этот Силк известный писатель, работает в министерстве информации.
– Это очень опасный тип. Я хорошо его знаю. До войны он жил в Мюнхене – не вылезал из Коричневого дома.
– Очень может быть, но мы не в Испании и не можем арестовывать людей за то, что они говорят за столиком в кафе. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы к этому придем, но на нынешней стадии борьбы за свободу это просто невозможно.
– А как насчет его журнала?
– Журнал – другая статья. Однако «Рэмпоул и Бентли» вполне респектабельная фирма. Я не могу просить ордер на обыск без достаточных оснований. У нас довольно широкие полномочия, но мы должны пользоваться ими с крайней осторожностью. Будем следить за журналом и, если он окажется опасным, закроем его. Ну, а тем часом займитесь делом. Вот анонимный донос на адмирала в отставке, проживающего в Южном Кенсингтоне. Ерунда, наверное. Узнайте в полиции, что им о нем известно.
– А мы не обследуем ночные клубы? Я уверен, что они кишат вражескими агентами.
– Я обследую, вы – нет, – сказала Сюзи.
Тихий день в министерстве информации. Корреспонденты нейтральных государств, кто поэнергичнее, почти все повыехали из Англии, полагая, что источники стран оси дают больше возможностей для охотников за сенсациями. Министерство могло без помех продолжать свою работу. В тот день в кинозале министерства показывали фильм об охоте на выдр, призванный глубоко впечатлить нейтральные страны пасторальными красотами английской жизни. Все сотрудники отдела религии были заядлыми любителями кино. Безил никого не застал на месте. На столе Эмброуза лежали два экземпляра гранок нового журнала. Безил сунул в карман один. Тут же лежал чей-то паспорт. Безил взял его в руки и с интересом стал разглядывать: ирландский ему еще не приходилось видеть. Он был выдан некоему отцу Фланагану, члену общества Иисуса, профессору Дублинского университета. С фотокарточки на Безила глядело лицо трупа неопределенного возраста. На досуге от своих просветительских трудов отец Фланаган пописывал статейки для ирландской газеты. На каникулах он возымел желание прокатиться на линию Мажино и после многочисленных разочарований попал в отдел религии министерства информации, заведующий которым, сам католик, обещал похлопотать о визе. Безил прихватил и паспорт – лишний не помешает. Затем легким шагом вышел из комнаты.
