Григорий Панченко - Спасти князя
* * *
Время, Время летит галопом, как газель от пардуса, бьется красной рыбой на мелководье, сечет железным ливнем... Все было, есть и будет одновременно, все идет насквозь - туман, фантом, но подлинна кровь и смерть - и жизнь тоже подлинна. Есть у Времени резерв прочности, как-то выправляет оно само возникающие мелкие ошибки (или кто их выправляет?) - но тем страшней и неукоснительнее ложится его магистральный путь. Хронопласт, пласт земли глинистой, что давит на крышку гроба... а в гробу лежит упырь с открытым левым глазом и налитыми кровью губами, может он встать, вспаривая все эти пласты над ним нависшие, если сердце у него не пробили осиной, тонким осиновым копьецом. Не упырь- навий, навье - так зовут непокойных покойников, мертвецов, лишенных погребения или тех, чья гибель была необычна, нелегка была гибель. Станет ли навьем человек, павший в бою? Не станет, это честная смерть. А если над телом его надругались, если его мозг, как пища, вывален в пыль на прокорм тонконогим степным собакам? Как, не поднимусь ли я, не начну ли бродить среди живых, алча соленой красной водички из человеческих жил? Или надлежит мне шататься по ночам, ужасая встречных снесенной до глаз головой, в поисках своего черепного свода? И карать страшной смертью тех, кто посмел отхлебнуть из него вина? Какая чушь, какая глупость лезет в мысли... Жаль. Очень жаль. Себя жаль, еще двоих-троих, делящих с собой Время и Место. Но больше себя, больше них жалко знаний. Знаний! (Да, даже так. Впрочем, я всегда это понимал, только осознать смог лишь после наложения. Хоть чем-то оно на пользу пошло... В конце-концов, жертвуем же мы своими жизнями в обмен на знания! Статочная цена...) ... Когда все перемешалось в едином бурлящем котле - славяне, иранцы, остготы, еще дюжина малоизвестных племен да полдюжины вовсе неизвестных, образуя сложную, причудливую мозаику; когда можно встретить, например, раскосого широкоскулого викинга, носящего славянское имя, говорящего на тюркском языке и творящего молитвы Ахурамазде; когда названия одних земель, городов, даже племенных групп сплошь и рядом переносятся на другие, им вовсе не родственные; когда крещенные воины мажут вырезанной на распьятьи фигурке губы человеческой кровью, искренне полагая, что свершают богоугодное дело, когда 1смерд сел 1на пферд, а конунг - на комонь 0невозможно разобраться в этом хитросплетении стороннему человеку. А разбираться будут, для этого и создан Институт. Значит, будут жертвы, случайные и бессмысленные, как в бездну рухнет громада ресурсов, энергии, сотни, если не тысячи человеко-лет квалифицированного труда... И лишь веке в двадцать шестом Реально, переступив через погибших, полностью перестроив методику погружений и структуру Института, приблизятся к тому уровню понимания, которым я обладаю сейчас. Только приблизятся, не достигнут... - Повелитель мой, ты стонеш - к тебе пришел дурной сон? Позволь, я развею его...
* * *
- Княже! А, княже! Проснись. - Что? - (ладонь моя нащупала в изголовье костяную рукоять, сжала) "Уже" - Чего - "уже"? - Уже печенеги? - Какие здесь печенеги, откуда, княже? Там караульщики какого-то поймали, к тебе ведут. - Что, утра подождать не могли? Такое я мог сказать только спросонья. "Какой-то", оказавшийся в потаенной, секретной бухте, да еще всего через несколько часов после нашего прибытия - новости не из малых. Посланец? Скорее, лазутчик. Сейчас проверим. "Ведут" - стало быть, живым взяли. Это хорошо. Только тут я огляделся. Тай-бо рядом уже нет - значит, она неслышно поднялась еще до моего пробуждения, перешла к мальчику и кормилицам. - Так что, сюда вести или как? Поскольку я уже проснулся, эти слова воин произнес в полный голос - и тут же в шатре по соседству захныкал разбуженный ребенок. - Потише говори-то. По лицу гридя прокатилось недоумение. Снова моя оплошность, что-то я совсем размагнитился. Да, ладно, уже недолго... - Светильник запали - вон там кресало. Ну, ввести его. Ввели. Задержанный стоит меж двух гридей, на них и на меня посматривая без страха. Он среднего роста, среднего возраста, да и одет во что-то среднестатистическое - невозможно определить кто он и откуда. Правда, одеждой эта усредненность и завершается: лицо его - это лицо книжника, к такому бы лицу и руки слабые, в чернильных пятнах - но тело дышит скрытой пружиннистой силой неутомимого ходока, если не рубаки. Да, такой вполне может высмотреть и толково описать слабое место в обороне, покрыть за день - пешком, верхом или на ладье - десятки верст, а при случае и снять часового. ("Оружие было при нем?" - " Нож да посох долгий" - " Как, махаться не пробовал?" - "Пусть бы попробовал только...") - Слушай меня, пришелец. Ты все равно заговоришь, уж поверь мне, так говори лучше сразу. Где те, что были с тобой, сколько их, комонные вы либо при челнах? Пленник и впрямь сразу заговорил, но словами непонятными, хотя и с отзвуком знакомым. Толмача, что ли, позвать? Без толку, ибо толмач знает больше языков, чем реципиент мой, а не чем я сам. И тут - словно Небесный Бог пронзил меня своей огненной стрелой. Потому что теперь пленный говорит по русски,- но не в Обьективной, а в Реальной форме языка. - Да, немало пришлось тебе пережить, если ты не только интерлингву забыл, но и меня в лицо не помнишь. Ты сам-то тоже на себя не похож: вместо запорожского чуба, как считалось традиционно - гребень волос вдоль темени... Но все-таки я тебя сразу узнал, Предводитель. Красным пляшущим светом выкрашено было его лицо, лица воинов, да и мое, должно быть, тоже. Со стороны мы все, наверно, напоминаем идолы языческих божеств вокруг горящего на жертвеннике огня. Но некому глянуть со стороны. - Здравствуй, Наставник. Здравствуй, Андрей, Волчара, здравствуй! Гриди отшатнулись, пораженные невиданным: как в бою схватываются медвежьим зацепом, сжали друг друга в обьятиях их вождь и безвестный пленник. Но это были обьятья дружбы, а не борьбы.
ГЛАВА III
- Гласят законы Ману; даже в пылу битвы не пора
жай ни оказавшегося на земле, ни стоящего со
сложенными руками, ни евнуха, ни безоружного,ни
говорящего "Я твой", ни сошедшегося в схватке с
другим, ни раненого, ни отступающего. Многие
махараджи плохо слушали своих учителей, еще
большему числу их учителя говорили лишь то, что они
готовы были услышать. Но ты запомни сказанное на
ближайщие пять лет.
- Почему только на пять, Учитель? Вместо ответа
тот вышел на террасу и долго стоял там, щурясь на
закатное солнце. И когда ученик понял, что он задал
глупый вопрос, на который не полагается ответа
вот тут-то и последовал ответ.
- Потому что на больший срок тебе вряд ли удастся
это сделать, Ананси. Мальчика не звали Ананси, но
ему очень нравилось это прозвище, вывезенное
