Борис Письменный - О, Пари
Замотавшись в одеяло, я зарылся головой под подушку.
Только под утро я почувствовал продавленность своего ложа, сыроватый несвежий душок простыней. Где-то рядом бурчала, гундосила канализация, раздавались нестройные шумы улицы, помойной машины, тяжко скрипящей своими артритными суставами на заднем дворе ресторанчика. К побитым жалюзям нашего окна, подвязанного куском проволоки, вздымались испарения чужих вчерашних застолий. Макс лежал с уже открытыми глазами и беззвучно шевелил губами: н...и этот развратный клекот голубей, - произнес он, нараспев. нБогатой историей пахнет. Представляешь, Джек, что творилось на этих кроватях без нас все эти годы?
Он встал, подошел к рукомойнику, единственному удобству в нашем номере. Напевая "Ля Кукарраччу", ударом полотенца убил пару тараканов. По числу звездочек нашей гостиницы. - Воды нет, - сказал. нКажется, мочой пахнет. И выругался мадьярским выражением, мне почему-то совершенно понятным. Оно воскресило в памяти кутаисского приятеля, который в случаях неустроенности быта заявил бы подобное многоэтажное: н Я-этого-гостиницы-крана-холодной-воды-номера-четвертого-этажа-без-лифта-маму-пахал-могыдхал...
В углу Макс нашел табурет, на котором стоял битый эмалированный таз; в нем - кувшин. Застиранная тряпица картинно свешивалась через край, завершая гигиенический натюрморт из какого-то позапрошлого столетия.
У окна Макс театрально отвел в сторону красную, чуть молью съеденную портьеру и голый, как был, высунулся на наш условный, цветочный балкон шириной в две ступни.
На меня, сонного, в густой мрак комнаты, через раздвинутые дверцы балкона и жалюзи вспыхнул разлинованный солнечный свет. В балконном проеме показалась синь неба, крыши Парижа, кружевная чугунная решетка и в нежном ореоле утреннего солнца - розовые ягодицы Макса, выкатывающиеся из-под бархата портьер.
- Остановись мгновенье! - закричал я. - Я вижу Матисса...
- Что? Чего видно? Миль пардон, - сконфузился Макс, прикрылся краем занавески и нырнул назад, в комнату, под солдатское одеяло.
Спустившись в город, на одном углу нашей улочки мы уткнулись в знаменитый Пантеон. Повернули. На другом - была не менее знаменитая Сорбонна и далее - знаменитая Сена с Иль-де-ля-Сите. Куда ни брось - в плюще, в художественных трещинах, живьем высилось все знаменитое и музейное. Культура! Мы дошли до Шатле, где масса народа за столиками кафе расположилась с утра в правильных позах и экстерьерах. Где блики зеркальных витрин, никеля, бронзы, золотые поджаристые бриоши и круасаны, зеленые колбочки минеральной Перье... И шелест газет. Люди, вещи и камни - будто добросовестные статисты изображали Париж 'как должно оно быть' - ком-иль-фо.
Завтракали на террасе универмага Самаритен, где я, невыспавшийся и разбитый, еще клевал носом и вяло предлагал для начала подышать воздухом, побродить, поглазеть с целью культурного обогащения. Макс резко отвергал познавательную программу. Я дразнил его, припоминал его нью-йоркские демагогии, но Макс был безапелляционен: - К чертям достопримечательности! После. Сейчас, пока нет дождя и светло, иду на охоту. Цеплять. Глянь что делается с утра у Сорбонны - столбом стоит сладковатый дух, какая-то вселенская течка. Тинеджеры-сопляки нагло вжимаются друг в дружку, лижутся без стыда и совести. У меня, брат, чешутся ногти!
Солнце поднималось, но не было жарко как у нас, в Штатах. От реки вальсировал ветерок. В одиночку, примерным туристом я отправился бродить по лучшему маршруту в Париже - куда глаза глядят. Вдоль Сены, через мост Карусели, мимо Лувра, прудов, цветников Тюильри. Как положено, в облаках флорально-кулинарных ароматов порхали голуби-сизари, гравий вкусно хрустел под ногами, садовые стульчики стояли вразброс на зеленой траве...С Парижем описания бесполезны - кем только он ни пропет, от Шиллера до Миллера, город света, огней, европейской культуры. Точнее, как сформулировал Макс минуту назад - Это Место, Где Чешутся Ногти. Казалось, - что тут добавить? Между тем для чувствительного приезжего вроде меня, размягченного вирусом сентиментального образования и, к тому же задурманенного от недосыпа, всегда отыщется сюрприз сверх дежа-вю. Так и случилось, когда из теснот сада я вышел на широкий открытый Конкорд.
Вокруг круглой площади, обелиска, стреляющих фонтанов, ярмарочной каруселью кружились машины. По левую руку - сверкала ампирная позолота моста Александра Третьего. Справа - весь в подтеках храмовый портик церкви Мадлен. Прямо по курсу, по бокам царских ворот - вздымались кони Марли. А в пролете за ними...
За ними шабаш! Гуляй, покупай, поспевай, хватай - там звенят, кипят и сверкают широкие марши Елисейских полей. Толпою запружены тротуары, в траффике полчища автомобилей; перемигиваются бликами солнца их лакированые бока, витрины и дрожащие листья платанов... Как же иначе, все из учебника, все ком-иль-фо. И все-таки, когда здесь бываешь не часто и видишь, что на тыщу ладов воспетые камни в самом деле стоят, красуются и ты, собственной персоной, как ни в чем не бывало, шагаешь мимо, тогда, если повезет, обязательно попадаешь... в какой-то узнавательный резонанс что ли?
Не знаю, кто как, я позорно горю - я 'саккер' на подобные вещи; моргаю глазами, развешиваю уши, сам напрашиваюсь, жду, чтобы Париж подкараулил, ударил на все педали. Жду терпеливо - пока не сползет будничная безразличность чувств, шелуха нудных сведений и фактов, пока совсем оголится станет незащищенной душа - чу, неясный мотив, аромат и - душа, вдруг, рванется вразлет за порывом весеннего ветра; продерут по коже мурашки; сердце екнет и зависнет на бравурной ноте. Ах, Париж...
4. ЛУЛУ
После полудня я устроился за портьерой на нашем балкончике, мелками пастели набрасывая соседние крыши со слуховыми окнами, дымоходами, дома-корабли, уткнувшиеся в перекресток. Грешным делом бессовестно вдохновляясь ловким своим эскизом, сознавая при этом, что глупо ломиться в открытую дверь, что все это растиражировано тысячи раз; все это было; что я не гляжу, не рисую, но копирую наверняка одну из застрявших в зрительной памяти репродукций. И тут, позади себя, из комнаты, я услышал шаги, разговоры. Глубокий взволнованный голос Макса...
В нашем тесном номере он сидел между столиком и рукомойником, доставая из пакетов пирожные, вино. В центре комнаты стояла миниатюрная брюнетка в аккуратной твидовой юбке и в белой кофточке из мягкой ангоры. Такой пушистой, что хотелось дотронуться. Она стояла в наполеоновской позе, сложив руки на белой пушистой груди, моргая зелеными глазами. Мне было странно, что она была еще одета. Как-нибудь Макса я знаю. Не иначе - он привел ее только что, минуту назад. Как он потом мне рассказывал, он раскатал ее по программе н'показать Париж'. Буквально катал на такси, уговорил в Фонтенбло на форель, на пиво в Брасери Липп...
