Борис Письменный - О, Пари
Трезвея, я безнадежно старался дремать, но внутренним зрением продолжал цепко видеть поля, корягу, придирчиво вслушиваясь в ровный, пока еще ровный и обнадеживающий грохот. Тот самый, что на взлете взорвал плавно текущий покой, вызвал страшную дрожь стен, душ и кресел, грозя разметать всех и вся, покатил, раскачал, разбежался и, вскоре, с длинным свистом утих... Подняв в воздух многотонную домину с множеством доверчивых людей, вроде нас с Максом. Подвесил на одном месте, в сплошной пустоте, над белым полем.
Шло время, час за часом, но снежные виды мало менялись за окном. Наконец, полоснул красный жгут, озарил снег. Выкатилось необыкновенно чистое, ослепительное солнце. Коряга превратилась в серебряную конструкцию крыла с заклепками. В снегу появилась синяя полынья, стала расплываться, в ней обозначились прожилки листа, венозные переплеты, французская географическая карта. Соседи принялись хлопать откидными столиками, копаться, собираться на выход, будто в поезде, здесь, еще на высоте в тысячи метров. Несмотря на высоту и предположительную близость к Богу, заметно сильнее действовало притяжение Парижа. Тогда же, на подлете к Руасси, к аэропорту Шарля Де Голля, я заметил шпанскую мушку, канкан и всяческую игривость во взорах пассажиров. Макс тоже, вытягивая шею, провожал меж кресел ножки бортпроводниц. К тому времени он освоился в небе лучше, чем дома. На миг, правда, мог задуматься, потереть длинными своими пальцами затылок и сказать: - Ну-ка пощупай, Джек. Там, под кожей у меня знаешь что? Череп! Страшно подумать...
Или долго пальпировал свои ушные раковины и заключал: - Да-с, брат, старею - уши и те заросли.
В салоне Каравеллы медленно поворачивался сноп пыльного солнца, стоял карамельный душок пригорелой пластмассы. В моем иллюминаторе карта наклонялась, а в окне напротив - пропадала. Внизу постепенно размораживались дороги; по ним дернулись, потекли чаинки автомобилей. Когда самолет заходил на посадку, брал крены, Макс придумал посильно помогать делу, бросаясь то на меня, то на соседей, 'чтобы уравновесить машину'. На инфоэкране стрелка нашего самолета уткнулась в Париж.
Мы звонили Андрашу из аэропорта - безрезультатно. Полные буйной энергии, счастливые от воздуха Франции, а, если честно, два нелетающих супермена, просто от радости быть живыми снова на твердой земле, мы сами добрались до Латинского квартала. На Буль-Миш, по адресу, что был записан у Макса, помещалась не частная резиденция, а наш стандартный американский франчайз нзастекленный МакДональдс с желтенькой детсадовской мебелью. Такое открытие было неприятно вдвойне: путаница с домом, на который мы возлагали надежды, а, вдобавок, обидно, что в центре столицы Гурмандии парижане сидят в жалкой котлетной едальне. Мы с Максом, преданные франкофилы, избегавшие ее даже в Нью-Йорке, не думали, что посетим не где-нибудь - в центре славного бульвара Сан-Мишель.
Час прождали пропавшую в туалете официантку, которая, якобы, знала Андраша. С багажом устроились за зеркальным стеклом, пили кофе и наблюдали как прохожие женщины придирчиво, но влюбленно, косились на нас. Не совсем так, с улицы нас не было видно. Они задерживались, оглядывались по сторонам, проверяя себя в профиль и в анфас, совершали манипуляции - винтообразно ерзали, оглаживали бедра, ковшиками ладоней приподнимали груди, облизовали губы, часто моргали или, замерев, язык наружу, выдергивали ресничку. Иные, выпятив губы, посылали нам секретный жирный поцелуй, пристально впиваясь нам прямо в глаза. Таким, мне досель неведомым взором. Я диву давался, что такое вообще возможно.
Наконец появилась пропавшая официантканкостлявая девица со слипшимися, наверняка от котлетного жира, волосами. Она прибежала и уже не через стекло, как прохожие дамы, а в лоб, с неподдельным восхищением уставилась на нас.
- Лез-аме-ри-ке-ен!н с гримаской, подцепленной, видимо, из какого-то фильма повторяла она, тыкая в нашу сторону своим указательным пальцем, вытянутым на манер пистолета. Потом, перейдя к делу, объяснила, что Андраша нет, что 'этот несчастный Париж', особенно летом - вонючая пыльная дыра и пустыня, что летом хороший бизнес не здесь, а в Марселе.
...Уставшие, с потяжелевшим к вечеру ручным багажом мы решили искать гостиницу подешевле - звездочки две, не больше. Теплый вечереющий город, афишные тумбы, мельтешение толпы под платанами - парижское великолепие сверкало, но не для нас, оставаясь где-то там, за барьером. Так чувствует себя взмокший навьюченный отец семейства в поисках первого ночлега где-нибудь на морском курорте, пробираясь между шоколадными голыми пляжниками, существами иного, завидно беспечного мира.
Макс отправился искать жилье по одной улице, я - по соседней, как думалось, по параллельной. Это была непростительная оплошность: Париж далеко не квадратногнездовой Манхэттен. Как торт, он бесшабашно нарезан на сегменты и секторные ломти, так и сяк. По соседним улицам мы разошлись с Максом далеко в разные стороны. Петляя, я неизменно попадал в один и тот же рюэль-переулок, в котором нос к носу, отражениями друг друга, стояли грандамы преклонного возраста, обе похожие на что-то очень знакомое, музейное. На двух сгорбленных гудоновских Вольтеров в отвислых вязаных кофтах. В ногах у каждой старушки, на поводке дремало по таксе. Такой же одинаковой - черной с шелковым отливом.
В полных сумерках, под моросящим дождем, мы догадались встретиться в исходном чертовом МакДональдсе. Ярко освещенном, опять полным дураков-посетителей, жующих свои нормированные котлеты со струганой картошкой - 'пом-фритт' вместо 'френч-фрайс'. Бог с ними, пусть едят, что хотят. Вскоре, мы поднимались по узкой скрипучей лестнице отельчика на соседней улице Куджас, где рухнули спать без задних ног. Мне-то чудилось, что я никак не могу уснуть; с дороги голова плыла, я падал и планировал по Распаю и Монпарнасу, запруженным кофейной гущей, где кишмя кишели, барахтались скользкие безглазые существа с ярко красными ртами в поллица, из которых наверх ко мне приливами доносился не то рев, не то хохот.
Далеко за полночь, со страшным сердцебиением я резко сел в постели. В открытом окне номера наискосок от нас горел яркий свет. Двое мужчин в сорочках с галстуками, но без штанов, раскачивали за руки, за ноги третьего, такого же голоштанного постояльца; орали при этом какую-то маршеподобную швабскую песенку с визгливым припевом после каждого куплета: - Хеей-ли, хей-льо! Хей-ли, хей-льо!
Замотавшись в одеяло, я зарылся головой под подушку.
Только под утро я почувствовал продавленность своего ложа, сыроватый несвежий душок простыней. Где-то рядом бурчала, гундосила канализация, раздавались нестройные шумы улицы, помойной машины, тяжко скрипящей своими артритными суставами на заднем дворе ресторанчика. К побитым жалюзям нашего окна, подвязанного куском проволоки, вздымались испарения чужих вчерашних застолий. Макс лежал с уже открытыми глазами и беззвучно шевелил губами: н...и этот развратный клекот голубей, - произнес он, нараспев. нБогатой историей пахнет. Представляешь, Джек, что творилось на этих кроватях без нас все эти годы?
