Юрий Греков - На кругах времен (Сборник)
— Какую машину? — привстал я.
— Времени. Какую же еще, — он явно наслаждался моей растерянностью. Как я сообразил потом, это было маленькой местью за мою агрессивность в начале разговора. Но разозлиться мне он не дал.
— Никакой машины времени нет и не может быть, — заговорил он серьезно. — Во времени нельзя двигаться туда-сюда. Нет ни временных туннелей, нет ни аппаратов с велосипедными седлами. Если их построить, они, конечно, будут двигаться, но не во времени, а вместе с ним. Как все существующее. Как само время.
У меня в голове стало темнеть. Чего он все-таки хочет?
— Но способ проникнуть в прошлое есть, .
продолжал Циг. — Не механический, лежащий в основе идеи, о которой мы говорили. А принципиально совершенно иной. Я назвал бы его передвижением в памяти. Что такое память?
— Ну, если коротко, — ответил я, почувствовав себя в близкой области, память — это консервация информации.
— Информации об окружающем- мире?
— Конечно.
— И во временной последовательности?
— Консервация — да. Выдача — не обязательно.
— Отлично. — Он казался довольным. — А теперь я расскажу тебе об одном наблюдении, которое сделал не я. И слышал я о нем в пересказе. Информация, что называется, через пятые руки, Суть в следующем… Хотя нет. Скажи, тебе снилось когда-нибудь, что ты падаешь с какой-то огромной высоты?
— Это очень распространенное сновидение.
— Помнишь ли ты панический, я бы сказал, животный ужас, который охватывает в этом сне?
— Да, это страшновато.
— И еще один вопрос: хоть раз ты долетел до земли? Или просыпаешься раньше?
Я попытался вспомнить:
— Пожалуй, от страха просыпаешься до конца падения.
Он торжествующе посмотрел на меня.
— Вот в этом и заключается древнее наблюдение. Все падают и никто — до конца. Вот как объясняет свое, я сказал бы, гениальное наблюдение его автор, или, может быть, пересказчик. То, что я сейчас скажу, тебе, специалисту, покажется банальным, дилетантским утверждением: все дело в наследственной памяти.
Я рассмеялся.
— Подожди, — сказал он. — Я не собираюсь читать тебе лекций по твоему профилю. Ты сам сказал, что память — это консервация информации.
— Ну и что?
— А такой распространенный сон говорит, по-твоему, о том, что предками подавляющего большинства людей были летчики и канатоходцы, оставившие им подсознательное воспоминание об ужасе падения?
Я промолчал, ища подвоха в этом вопросе.
— Ну, ладно, — махнул он рукой. — В общем, это воспоминание куда древнее. Обезьяна, сорвавшаяся с ветки в доисторическом лесу и упавшая на землю, либо разбивалась вдребезги, либо попадала на обед какой-нибудь зверюге, которая только этого и ждала. Но иногда ожидания этой самой зверюги бывали обмануты. Не долетев нескольких метров до земли, обезьяне удавалось ухватиться за сук и она оставалась жива. Каков диапазон впечатлений, доступных примитивному мозгу? Боль, холод, тепло, страх. Страх. Ужас, испытанный нашим хвостатым прапредком, прочно закрепился в наследственной памяти потомков вместе с отсутствием воспоминания о конце падения, которого не было!
Все, что он говорил, было верно. Я просто никогда не задавался целью взглянуть на дело под таким углом. Так я и сказал Цигу.
— Послушай, ты так ничего и не понял, — с сожалением проговорил он. — А еще психопластик. Я ведь тебе не о самом факте наследственной памяти толкую. Этот обезьяний ужас, который испытываем мы, свидетельствует о непрерывности цепи между нею и мной, между нею и тобой, между нею и всеми людьми. Это значит, что если разбудить клетки, откуда к нам в сон врывается единственный прорвавшийся сигнал, то мы вскроем консервную банку со всеми впечатлениями этой обезьяны, иными словами, очутимся в мире, окружавшем ее, проще говоря перенесемся в самих себе на миллионы лет назад!
Я похолодел. Если цепочка непрерывна, а это несомненно, то в кладовой памяти мы можем взять с полки любую «консервную банку» и, вскрыв ее, оказаться в любой на выбор эпохе человеческой истории!
— Ну, наконец-то, — сказал он с насмешливым облегчением.
— Хорошо, — остановил я его. — Ты в самом начале сказал, что нужна моя помощь. В чем же она может заключаться? Не в том же, конечно, чтобы я подтвердил выводы, которые ты сделал.
— Нет, дело в том, что я сделал консервный ключ…
Это был тот самый аппарат, из-за которого вместо силового кресла я сидел на жестком футляре.
— Послушай, — осторожно опросил я, — а ты уже пробовал?
— Да. В записке, которую я тебе оставил, — результат третьего опыта. Прежние два еще темнее. Где-то пересекаются континуумы. Получается, будто я вместо одной вскрываю две, а то и три банки и все вперемешку.
— Чем же я могу тебе помочь?
— Я хочу, чтобы ты попробовал сам. Твои собственные ощущения могут дать тебе материал для анализа. По-моему, барахлит настройка прибора.
Может быть, ты подскажешь, это ведь твоя область.
Так начался опыт. Циг переключил тумблер. «Экранировка, — пояснил он, чтоб в твою память не влез еще кто-нибудь».
…Кромка берега была еле различима не потому, что была далеко. Какой-то все время неуловимо меняющейся и почти не существующей линией она изгибалась, выпрямлялась, свивалась кольцами в совершенной темноте. А еще дальше за ней лежала черная, как пустота, полоса, вытянутая стоящей на ребре линейкой. Все это было позади, мы не видели этого, но знали, что это есть. Мы плыли, то медленно, то стремительно поднимаясь вместе с огромной волной, как песчинки, взметнутые порывом ветра к самым облакам. И с этой высоты мы еще лучше знали, что у нас за спиной, и что произойдет сейчас. И оно произошло. Где-то в невидимости, за черной стеной возникло слабое пятнышко света, и через какую-то долю секунды весь горизонт вспыхнул широкой расплавленной полосой. И вниз от нее, через пальмовый лес, к морю, рванулись брызжущие огнем стремительные потоки. И стало светло, как днем. И мы увидели, что мы не одни. Позади, впереди, справа, слева, во все концы плыли люди. Мерные волны покачивали их, как детские мячики. Я знал, что Ольхэ не умеет плавать, но вовсе не удивлялся тому, как она, плавно вынося руки над водой, загребает рядом со мной. Только успел удивиться, почему до сих пор не появились акулы. Бегущие вниз потоки с шипением ворвались в море, и паром окутало берег, и вода стала теплее и продолжала теплеть. И тут раздался грохот, который шел со всех сторон, отовсюду, как будто мы были в центре шара. Я сначала даже не понял, что это грохот — он был настолько огромен, что терялся где-то на грани слышимости. А вода становилась все теплее, одновременно желтея. «Ну, а теперь акулы и вовсе не появятся, — подумал я, — они не любят жары», и вдруг почувствовал, что руки мои увязают в воде, она стала плотной и желтой, как жидкая глина. И тут появился откуда-то сбоку небольшой паром с колесами, лопасти которых медленно шлепали по густой воде.
