Майкл Мэнсон - Конан и грот Дайомы
- Посмотрим, - буркнул Конан, пристально оглядывая будущего своего спутника. Невзирая на неприязнь к пиктам, всосанную с молоком матери, Тампоата ему понравился. Было в этом парне что-то бесшабашное, знакомое и будто бы даже родное. Заметив напряженный взгляд киммерийца, Зартрикс усмехнулся и произнес:
- Тампоата, сын Никатхи, молод, но он хороший воин. И не чужой тебе, ибо мать его, третья жена Никатхи, была киммерийской пленницей. В нем половина вашей крови.
- Вот это другое дело, - сказал Конан, ухмыляясь. - Прах и пепел! Тогда я вырежу ему лишь половину печени.
* * *
Неподалеку от побережья, среди двух скалистых стен, лежала долина. Она была слишком широка, чтобы считаться ущельем, и слишком узка для просторной пустоши или поля. Бросовая земля, заваленная щебнем, на которой не росло ни деревца, ни кустика, ни травинки; морские и материковые ветры год за годом вылизывали и утюжили ее, то заваливая снегами, то вздымая сухую бесплодную пыль. У пиктов любое место, где не могла укорениться зелень, считалось проклятым; их лесные боги любили деревья и травы, леса и непроходимые джунгли, покрытые цветами поляны и заповедные дубовые рощи, в которых боги те и обитали - вместе с друидами, своими слугами. Ну, а там, где не могла вырасти даже трава, жили только поганые демоны катшу, еще более мерзкие, чем кукисоры и вахапайты, тощие и злобные обитатели болот. Пикты не боялись катшу, ибо амулеты-обереги и сила светлых друидов защищали их, но без особой надобности в бесплодную долину не ходили.
Надобность же возникала редко. В основном тогда, когда было желательно избавиться от тела презренного труса либо изменника, а также человека, который нарушал древние установления и потому не мог быть предан земле или огню в чистых лесах и на вересковых полянах. Пикты полагали, что труп предателя и отступника, и даже пепел его, отяготит землю тяжким грузом, ядом перельется в хрустальные воды ручьев, отравит деревья, а через них - и зверей с птицами и рыбами, осквернив в конечном счете пищу и питье. Для пиктов все было взаимосвязано, ибо они, в отличие от более цивилизованных народов, еще не потеряли ощущения целостности мира и не считали самих себя господами над дикой природой. Волк, укравший младенца из хижины, был им врагом, но он являлся и братом, ибо в нем текла та же горячая кровь, что и в людях; волк тоже хотел есть, и он защищал свое логово, своих волчат с не меньшей отвагой, чем двуногие. А потому зверь, даже пожравший пикта, не был нечист, из шкуры его можно было сделать одежду, из зубов - ожерелье, а мясо оставить в лесу на поживу червям, воронам и муравьям.
Иное дело - трус, предатель, отступник. Таких среди пиктов встречалось немного; но были и пленники, не проявившие должной отваги и недостойные повиснуть в священной роще. Их, разумеется, убивали, так как пиктам не требовались ни слуги, ни рабы; лишь изредка воин-пикт брал наложницу из чужеземного племени, особо крепкого и славного воинской доблестью. Трупы же недостойных, и своих, и чужих, стаскивали в бесплодные проклятые земли и бросали там меж пяти черных камней, в нечистом капище, обители мерзких катшу. Сирандол Катрейни, долина среди скалистых стен, как раз и была таким местом.
За долгие годы здесь скопилось изрядное количество костей и черепов; они образовывали высокую серо-желтую груду, из которой пятью черными клыками торчали грубо обтесанные камни. Этими неуклюжими обелисками не просто отмечалось захоронение; они выполняли и роль сторожей, ибо каждая стела в свое время была подвергнута особому обряду, не позволявшему мертвецам вернуться в мир живых. Ведь всякому известно, что злокозненные души могут ускользнуть с Серых Равнин - по собственной ли хитрости или попустительством слуг Нергала - и устремиться туда, где лежат их кости либо истлевшая плоть. Там они обретают силу, вступая иногда в союз со злыми духами, к примеру, с теми же катшу, а затем проникают в жилища своих погубителей и мстят им. Мстят многими способами: пугают, пьют кровь, наводят порчу на еду и питье, поганят очаги, портят оружие, лишают его смертоносной силы. Но камни-стражи оберегают живых от нечистых душ; они - словно стена между бесплотными призраками и тем, что сохранилось от них в Верхнем Мире.
А сохранилось немногое - посеревшие костяки да голые черепа. В здешней земле не водились могильные черви, но мерзкие и вечно голодные катшу обгладывали любой труп за одну ночь, а потом ветры, снега и дожди превращали его в бесформенную груду костей. Катшу, демоны прожорливые, но мелкие и слабые, видом своим напоминавшие отвратительных крыс с тройным рядом остроконечных зубов, тоже не могли покинуть отведенное им пространство меж черных камней; когда поживы не предвиделось, они погружались в сон, предвкушая, как вопьются клыками в живот, грудь и ягодицы очередного нечестивца.
Но плоть покойника, закопанного людьми Никатхи в груду костей, пришлась им не по зубам. Крысоподобные демоны даже не смогли прокусить его кожу и добраться до мяса и костей - если у этого странного существа вообще были мясо и кости. Его тело казалось застывшим, словно кусок льда, но лед хрупок, а труп, брошенный в капище Сирандол Катрейни, обладал твердостью гранита. Мертвец был таким же неподатливым, как сталь секиры в его правой руке - люди Никатхи так и не сумели разжать сведенных судорогой пальцев, вцепившихся в древко топора. И он был таким же холодным, как остывшее на морозе железо, совсем невкусным по мнению катшу. После нескольких попыток они оставили его в покое и погрузились в сон.
Идрайн, засыпанный костями, тоже спал. Спал по-настоящему, так, как спят люди; спал в первый раз с того момента, как заклинания Владычицы вдохнули в него жизнь. Спал и грезил во сне.
Посещавшие его сновидения были неясными и размытыми. Временами он снова как бы превращался в скалу, бесчувственную и неподвижную; над ним проносились тучи, грохотали бури, сияло солнце, но он не ощущал ни холода, ни тепла, ни прикосновения дождевых капель, барабанивших по каменной бугристой шкуре. Он мог только видеть - бескрайнее море и такое же бескрайнее небо, две стихии, столь же равнодушные, как и утес, частью которого стал он сам.
Но приходили и иные сны. В них он чувствовал себя человеком; темноволосым мужчиной с крепкими мышцами и синими глазами. Он наслаждался вкусом пищи, он поглощал рубиновые вина, он мог любить и ненавидеть, радоваться и страдать; он понимал, что такое смех, его томило неизведанное раньше любопытство, влекло непонятное и странное - дорога, уходящая вдаль, башни и стены невиданных городов, корабль под раздутыми ветром парусами, блеск стали, яростная пляска огня, женские губы... Иногда ему чудилось, что он почти что обрел душу, и понимает теперь, как это прекрасно - быть человеком, желать многого, подчиняться лишь себе самому, своим страстям и свободной воле.
