Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)
Конкордия Аристарховна подняла глаза.
Я видел, как мы с ней снова вошли в ночной переулок.
Там помаргивали неяркие освещенные окна, выступали из мрака углы домов. Как мне теперь узнать это жалкое каменное и деревянное уродство? «Портной Михельсон, он же и мадам». Никогда не видел таких нелепых вывесок. «Вяжу детские вещи из шерсти родителей». А рядом на бамбуковых жалюзи: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается». Кора любила все это. Я чувствовал. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кора ненавидела все это. Я это остро чувствовал. Колонны рабочего клуба, нищий с шапкой у подогнутых ног, кочегар, окончивший Сорбонну…
Ах, Рио-Рита!
«Но теперь вы допишите свою книгу!»
Она требовала. Я невольно покачал головой.
«Разве плохо то, что вам удалось выпрыгнуть из моего романа?»
«Сержант Дронов тоже выпрыгнул, – она смотрела на меня, не мигая, неожиданно злыми выцветшими глазами. – Он выпрыгнул прямо в лагерь. А, выжив, став, наконец, швейцаром в ночном клубе, инстинктивно крестится, завидев вас».
«Но вы-то не сержант».
«На самом деле ни один вариант не является лучшим».
«Пусть даже так. Но за что можно так не любить писателя?»
«За слабость. За неумение думать. За неумение завершить начатое. За то, что начиная, как Бог, он заканчивает, как обыватель. Правда, вы – мастер, – пожалела она меня. – А вот ваш Паша – ремесленник. В ваших романах страдаешь, а в его романах трясешься от унижения. В Пашиных построениях смута, дрязги, сплетни, лужи, нелепые фигуры, пустая болтовня. Вечный праздник в «Кобре» – предел Пашиных мечтаний. Но даже этот праздник он не умеет передать правильно. Потому и ищет альтернативу. Оно и понятно, врать легче. А ваш мир…»
«Чем он лучше Пашиного? В нем все равно почти все погибнут».
«Пусть погибают. Я за жестокое отношение к дуракам».
Она потянулась к принесенный ей чашке.
…и вот таким я возвратился в мир,
который так причудливо раскрашен…
Это не я, это она вспомнила.
…гляжу на вас, на тонких женщин ваших,
на гениев в трактире, на трактир.
На молчаливое седое зло,
на мелкое добро грошовой сути,
на то, как пьют, как заседают, крутят,
и думаю: как мне не повезло.
В кафе «Иероглиф» пахло молотым кофе, позвякивали столовые приборы, приглушенно звучала музыка. Зачем дописывать роман, печатание которого оборвалось пять лет назад? Уже и на самом авторе собственной кожи не осталось. Кто станет болеть за какого-то недописанного профессора Одинца-Левкина, кто углубится в переживания какого-то майора госбезопасности? Таких, как они, были тысячи, сотни тысяч, их миллионы были, и все они умерли, умерли… Их было так много, что даже лиц не различить, сплошная муравьиная толчея. Легче забыть, оттолкнуться, построить новый сюжет, придать ему иной ход, иную скорость. Писатели врут, всегда врут, не врет только природа.
Профессор Одинец-Левкин достигнет Шамбалы?
Странно, пять лет назад я о такой возможности не думал.
Но Конкордия Аристарховна права. Природа не знает вариантов, правда, она и справедливости не знает. Так, может, скорректировать детали? Течение истории от этого не изменится, зато множество разных людей увидит мир совсем иным. Майор Каганов встретится на Алтае с профессором Одинцом-Левкиным. Если он не раздумал присоединить Шамбалу к суровому рабоче-крестьянскому государству, пусть сделает это. Пусть приведет в Страну счастливых усталый конный отряд сабель в семьдесят, с пулеметами, с заклиненным полевым орудием. Вдруг это и есть та самая весть, которую ждали веками, которая самых тупых заставит высунуть нечесаные головы из грязных нор? Если мы действительно несем некое сообщение, пусть оно достигнет цели. Может, потому и не доходят до человечества самые важные вести из запредельных миров, что мы попросту не успеваем доснять кино, дописать роман, осмыслить живую историю в ее едином движении, отдаем все это на откуп безмерным мириадам халтурщиков, занятых проектами, тупым муравьям, умеющим только растаскивать. Пусть усталый караван на заре увидит чудесные оранжевые башни Шамбалы. Пусть карлик счастливо заплачет, потирая ноющий затылок, так долго обращенный к северу, что оброс мхом. Жалобы не важны, если ты достиг цели. Пусть монголы и красноармейцы в восторге вскинут руки, а привратник Шамбалы уважительно покачает головой: «Би тантэй уулзсандаа их баяртэй байна». А профессор Одинец-Левкин сипло ответит: «Сайн явж ирэв». А привратник опять покивает понимающе: «Сонин юу байна? Что особенного?» А профессор Одинец-Левкин, откашлявшись под острым взглядом майора Каганова, опять сипло ответит: «Да, да, онцын юм гуй. Ничего особенного». Вдруг, правда, они донесут до нас ту весть, которую мы ждали веками?
«Но откуда вы это знаете?»
«Я знаю все, что знаете вы».
Я покачал головой: «Не понимаю».
Конкордия Аристарховна с сожалением заметила: «Все же вы недалекий человек. Вы бы никогда не сумели понравиться Коре».
Я хотел обидеться, но звякнул мобильник. «Тебе еще не надоело, что тебя разводят? – прочел я эсэмэску. – Отправь 100 СМС с текстом «Я НЕ ЛОХ» на номер 5454 и ты докажешь, что ты не лох».
«Отключите свою машинку».
Я кивнул. Я чувствовал ужасную усталость.
«Конечно, у вас бывают прозрения, – примирительно сказала костенурка, – но все же вы недалекий человек. Можете обижаться, пожалуйста, это ничего не изменит. Вы умеете строить, отдаю вам должное, но стропила еще не возведены. Вы никак не поймете, – костенурка не читала мои мысли, нет, она просто думала, как я. – Вы никак не поймете, что сама по себе история не существует. Ее придумывают. Когда-то ее придумывали племена каменного века, потом египтяне, хетты, ассирийцы, сарматы, гунны, славяне, сами можете продолжить список. История существует в том виде, как она изложена в учебниках. Кажется, я уже говорила это. Или вам кто-то говорил, не помню. В русских, американских, немецких, эстонских учебниках. В том виде, в каком была высечена на глиняных табличках, расписана в летописях. Она всегда своя для той или иной страны. Более того, в каждой отдельно взятой стране, – она усмехнулась, – история отличается от самой себя, иногда весьма кардинально, потому что в одном веке у людей одни ценности и стремления, а в другом – совсем иные. Да что это я, право, поучаю вас? Это же вы меня создали, а не наоборот. Мои знания – ваши знания. И наоборот. Историю нельзя ни дописать, ни придумать, но она дописывается и придумывается постоянно – все новыми и новыми миллионами, миллиардами людей. Те нейроны мозга, назначение которых ставит в тупик ученых, может, как раз для того и даны, чтобы поддерживать бесконечное количество возможных вариантов нашей истории. Для чего нам нужно так много? Это вопрос к доктору Григорию Лейбовичу. Я не отвечу даже на арамейском».
