Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)
«Заканчивай свой роман и сразу мотай в Питер!» – время от времени повторял Коля.
И Ларионыч твердо его поддерживал:
«Тогда еще по одной!»
Мы расставались всего на неделю.
Что нам какая-то неделя? Мы бессмертны.
Отпущенное нам время бесконечно. Оно вмещает в себя все: и римских рабов, и мрачные египетские пирамиды. Первая мировая тоже входит в общее время. И Пунические войны, и далекие военные походы древних персов и греков, и плаванья доисторических мореходов на край ойкумены. Вся история человечества вплавлена в наше общее время. Мы, как муравьи в янтаре, вплавлены в общий объем – галактики, звезды, запредельные миры, чудесная расширяющаяся Вселенная, пронизанная трассами необыкновенных ченнелинговых сообщений. Мы бессмертны, ничто для нас не может оборваться.
Нет плохих вестей из Сиккима!
4.На канале Грибоедова ангел-хранитель Ларионыча, пьяно и нагло расположившийся на его левом плече, сделал строгое замечание пожилому менту за его несколько расслабленную походку и похотливый рот, отчего тот нервно начал на нас оглядываться. Но я отшил мента вопросом: «Чиный нэр хэн бэ?» Он отпал, приняв нас за распоясавшихся иностранцев.
«Ус уух. Выпить бы».
Ларионыч продолжал говорить.
К моменту окончательного прощания у Коли выработалась стойкая аллергия на водку. Пришлось заказать по рюмочке коньяка в каком-то тесном баре на Невском. Рюмочки выбирал мрачный Коля. «Это чаши для крюшона», – деликатно подсказал бармен, пораженный его мрачностью. Коля не ответил. За окном начал сеять мелкий дождь, понесло нежным туманом, растравой сердечной. Мы плыли сквозь плотную влажную мглу, как меланхоличные прямоходящие рыбы.
Потом Ларионыч поймал такси.
– В Пулково!
5.В полупустом самолете я устроился в кресле рядом с молоденькой монголкой.
Она удивленно взглянула на меня. Широкий лоб, широкие скулы, чудесные монгольские складочки в уголках глаз.
«Сайн байна. Здравствуйте».
Может, она была бурятка, не знаю.
«Чиный нэр хэн бэ?» Она только улыбнулась.
Наверное, привыкла к вербальным домогательствам.
Но, в конце концов, мой билет вполне мог соответствовать месту, которое я так нагло занял. Почему нет? Не спрашивать же. Волосы у монголки были на удивление темные, хочется сравнивать их с пером одной басенной птицы. Из-под ровной челки, падавшей на глаза, посверкивали удивленные глаза. Профессор Одинец-Левкин не зря отзывался о монголах одобрительно. Якобы портянки и носки они на ночь развешивают перед входом в юрту – отпугивать злых духов. Но профессор Одинец-Левкин был особенный человек: он даже о сержанте Дронове, бившем его папками по ушам, отзывался одобрительно. Он и в запертом боксе, будучи подследственным, явственно слышал голоса, там были ему видения. Такой человек впрямь мог добраться до Шамбалы. Только подкинуть ему немного продуктов. Верблюды и лошади – не дураки. Хорошо не поев, не пойдут даже в сторону приятных звуков.
«Хана зам? Где дорога?»
«Навш митын! Хрен его знает».
А Кора? Могла Кора уйти с майором?
Нет. Майор Каганов отправил сестру в Закарпатье.
С собой майор взял бы, скорее, Лису. «Онцын юм гуй. Ничего особенного».
Я улыбнулся монголке: «Сочог?» И почему-то увидел: эта лиственница… Та, что напротив кафе «Иероглиф». Кривой ствол, черные шишечки… Ойротские шаманы утверждали, что Время – это сознание человека. А мне кажется, что время – это нежная, засасывающая сумеречность, густо и опасно таящаяся в траурных лиственничных ветках. Кстати, так думала и Конкордия Аристарховна. Восемьдесят семь лет бесконечной жизни, а она все еще боялась раскручивающейся воронки, в которую давно угодила.
6.«Вы недооцениваете себя».
«А чего я, собственно, достиг?»
«Вы построили целый новый мир. Вселенная стала шире».
«Ну и что с того? Таких миров, наверное, триллионы. Лучше скажите… В том городке… Те двое… чекисты, наверное… они сидели на лавочке и обсуждали выборы в Академию наук… Они потом поднялись в квартиру вашего брата?»
«Конечно».
«Но опоздали?»
«Это знаете только вы».
Наконец, Конкордия Аристарховна заговорила.
Для посетителей кафе мы по-прежнему оставались странной молчаливой парой, никто не замечал, как мы внутренне напряжены, но для меня Конкордия Аристарховна превратилась вдруг в мое собственное продолжение: она думала моими мыслями. Ну да, я не дописал роман. «Это плохо». Закоулки нашего общего с нею подсознания вдруг открылись. Костенурка видела меня насквозь, и столь же отчетливо я видел все извивы ее необыкновенной жизни. Черный мундир полковника СС. Оказывается, любовь с первого взгляда вполне можно имитировать… Если боишься… Если смертельно боишься… К тому же, обжигающий коньяк… Но каждый в грехе, совершенном двумя, отвечает сам за себя…
«Сейчас вы цитируете не мой роман».
«Конечно, – усмехнулась костенурка. – Но вы сами вытолкнули, выпихнули меня из ваших романных построений. Любовь! Вы всегда обожали слухи. Слухи, они как сама жизнь, правда? Только живее. А я в свой медовый месяц мечтала только о смерти полковника. Это был единственный выход, я умирать не хотела. И я выскользнула, я вырвалась из вашего романа, в отличие от моего бедного брата. Зато оказалась в другом мире. Одна. Чужая речь, в которую ныряешь, как в мутную воду. Советник дуче, да… Я видела и дуче… О нем писали, что он был красив. Не знаю, у него были слишком липкие пальцы. А что касается любви с первого взгляда, то, уверяю вас, имитировать ее совсем нетрудно. Я проделывала это много раз. Вы несколько поторопились, выбросив меня из романа в руки полковника СС, а потом советника дуче. Думаете, я о таком мечтала? Да попасть в Германию или Италию начала сороковых – это хуже, чем оказаться в одиночестве на диком берегу Маклая. Дикарей-людоедов можно обмануть, дикарей-чиновников не обманешь. Мой итальянский муж был чиновником. Уезжая, он просил друзей, таких же лукавых веселых чиновников, беречь меня, не спускать с меня глаз. Я ведь русская. Они насиловали меня на дружеских вечеринках, а я молчала. Мне некуда было бежать. Я попала на берег Маклая в самые темные первобытные времена. Моих мужей убивали, как мокриц. Только за океаном мой вечный страх притупился. Понимаете? Он не отступил, он только притупился. Мне все время снилась черная всасывающая воронка, расслаивающееся время, я просыпалась от собственного крика. Правда, мой нью-йоркский дизайнер оказался честным и добрым человеком. Потом я много изменяла ему…»
