Дмитрий Исаков - Мурзик
- Я больше не буду, - с пионерским задором прохрипел Копыто.
- Что больше не будете: продавать Родину или плохо ей служить, - я внимательно посмотрел ему в глаза.
- Предавать не буду! Родину! - опер опять задохнулся.
- Значит, уже предавали?!
Его рука потянулась к кобуре, и я не стал испытывать судьбу (кто его знает, может он и не собирается стреляться?) и дружеским тоном как можно более спокойней сказал:
- На первый раз мы вам поверим, товарищ Копыто! Идите и проверьте посты.
Когда он вышел, я обратился к капитану:
- Надо бы послать Сенцова приглядеть за ним, не то сдуру дров наломает...
Когда капитан все рассказал, мне стало жутко и тоскливо: скорей всего Москву сдали почти без боя.
Вернее, бои шли за каждый дом, но это было неорганизованное сопротивление, безнадежное отчаяние брошенных и обманутых людей!
Полк выбили за Яузу и обороняться в Лефортовском парке, когда немец видит тебя, как на ладони, из корпусов МВТУ не было никакого смысла, а даже преступлением. Еще пришлось прихватить раненых из Главного военного госпиталя и только стены тюрьмы да ребята с ЦИАМа с их противотанковыми ружьями и батареей "Катюш", ими же самими изготовленными, позволили полку закрепиться.
Соседи справа тоже, видно, были не дураки и спрятались за кирпичной стеной Немецкого кладбища, по которому немцы не очень-то стреляли и бомбили.
А слева - "Серп и Молот", да еще с Ликеро-водочным заводом стояли насмерть!
Только вот смерть-то не обманешь, и что на судьбе написано, не минуешь!
Где бомбежкой, а где и просто численным перевесом смяли немцы жидкие ряды, и если бы не подоспели мы вовремя, может уже и тюрьму взяли.
Я тоже немного соврал капитану про нашу эвакуацию, про то как нас сбили, - как мы пробивались к нашим и что будет, если наше оружие попадет к немцам.
Подумали мы и о наших дальнейших действиях.
Продержаться до прихода наших мы с капитаном даже не рассматривали: он по причине возможного обстрела тюрьмы из тяжелых орудий, а я из солидарности с ним, и не от того, что могли не продержаться, а потому, что не знал, кого понимать под нашими, и когда они придут!
Можно было идти на прорыв, но куда девать раненых?
В плен капитан сдаваться не хотел, и я его в этом поддержал.
Оставалось одно - погибнуть смертью храбрых!
На том и порешили и разошлись спать.
Проснулся я от холода и чужих голосов.
В кабинете, где нам постелили, за неизвестно откуда взявшейся ширмой был выставлен наружный и внутренний пост.
К утру снаружи стоял молодой, а внутри товарищ Сенцов.
Чтобы не заснуть, они объединились для разговора снаружи, а чтобы знать, что творится внутри, приоткрыли дверь, и этим негодяи меня разбудили!
Я потихоньку встал, и на цыпочках подкрался к двери (да не для того, чтобы подслушать разговор, а чтобы стрельнуть покурить, а на цыпочках чтоб не разбудить Мурзилку!).
- Дядь Вань! А дядь Вань! - услышал я голос молодого Сенцову. - А ты косить умеешь?!
- А что же не уметь. Умею!
- Дядь Вань! А откуда ты умеешь, если ты городской?
- Оттуда! Я в деревне рос.
- Дядь Вань! А дядь Вань! А почто такой немец злой!
- Почто, почто? Можно подумать, ты добрый?
- Я? Я за Советскую власть воюю.
- А он за свою тоже воюет.
- Так ведь она ж плохая, чего ж за нее воевать?
- А может, он не знает, что она плохая, может ему сказали, что она хорошая!
- У него головы что ль, нет - не может отличить хорошее от плохого?
- Значит, не может!
- А вот тут ты, дядь Вань, и проиграл. А я прав - злой он, вот и прет на нас!
Я вышел из-за двери и поздоровавшись спросил закурить.
Пока Сенцов отсыпал мне махры, молодой повеселел и, автоматически зачислив меня в союзники, видимо по возрасту, стал приставать:
- А вот скажите, товарищ Иванов, товарищу Сенцову, что он не прав, и немец на нас потому пошел, что он фашист и злой, а товарищ Сенцов говорит, что немец не знает, зачем он на нас пошел и что его обманули.
Я, чтобы отвязаться от его болтовни, сам с него спросил:
- Это ты мне скажи, почему Москву сдали?!
- Как сдали? Это правда? Сегодня ночью? - молодой страшно испугался.
- Да нет, не ночью, а вообще, почему еще раньше сдали, когда немец в нее вошел.
- Как вошел, так и выйдет! Товарищ Копыто строго-настрого запретил говорить, что Москва сдана, а не то трибунал!
- Ну ладно, не сдана! А кто виноват, что немца пустили?
- Ну, это ясно, кто! Генералы-предатели! Не зря их товарищ Сталин всех расстрелял.
- Ну, а кто конкретно?
- Конкретно? Дядь Вань, а разве был такой генерал по фамилии Конкретно?
- Дурак ты Степа и пустобрех! - Сенцову молодой надоел.
- Вы его слишком уж не надо!
- Нет, ты, дядь Вань, скажи!
- Да ладно вам, - решил я их помирить, - с этим все ясно, но не ясно, куда смотрел товарищ Жуков?
- Какой еще Жуков? - удивился молодой.
- Как какой? - теперь настал мой черед удивиться, - Маршал Жуков! Или как его там? Генерал армии.
- Жукова в сороковом расстреляли, - подсказал мне Сенцов и внимательно на меня посмотрел.
"Вот теперь понятно, почему немцы в Москве", - подумал я и прикусил себе губу.
- А что Ленинград? - чтобы не попасть опять впросак, уклончиво спросил я.
- Память о городе Ленина не умрет в памяти народной!
- Понятно.
Еще одна новость, еще немного поспрашиваю и буду не сомневаться, что мои с Мурзиком дети будут пить пиво только Баварское, если они здесь еще будут.
- И кто ж руководил его обороной?
- Климент Ефремыч, - с теплом в голосе, как о самом близком и родном человеке произнес молодой.
- И его расстреляли?
- Кого?
- Ворошилова!
- Климент Ефремыча?
- Его самого.
- А за что?
- Как за что? Он же Питер немцам сдал?
- Климент Ефремыч был дважды ранен в рукопашном бою и только благодаря мужеству и героизму наших доблестных летчиков был в последний момент вывезен из горящего Ленинграда! - ответил мне за молодого Сенцов. - А вы разве этого не знали?!
- Откуда мне знать, когда мы то в работе, то в тылу врага!
- А еще Астрахань сдали, - подал голос молодой, но мне почему-то стало плохо (покурил на голодный желудок), и я удалился досыпать к Мурзилке.
Душе хотелось немедленного умиротворения. Телу ничего не хотелось оно было сыто и здорово. А душа... Впрочем, это скорее и вовсе не душа, а мое до боли обостренное сознание требовало немедленного отдыха от постыдной действительности.
Я закрыл глаза и страстно возжелал оказаться где-нибудь далеко-далеко, но только бы подальше от нашей агрессивной дисгармонии. Я почувствовал легкое дуновение и с ним ощутил какую-то неповторимую свежесть леса.
Глаза открывать не хотелось. Но любопытство взяло свое - где я оказался, согласно вкуса в представления моего подсознания о райском уголке?
