Владимир Васильев - Лик Чёрной Пальмиры
— Ты чего? — не понял он.
— Да так, — сообщил Лайк радостно. — У тебя голос стал голосом начальника. Мол, не кто попало с вами говорит. Вопросы задаем напористо, за ответы снисходительно хвалим, больше, чем следует, не болтаем… Растешь, Швед, прямо на глазах. Надо было раньше тебя повысить.
— Да ну тебя, — пробурчал Швед, пряча мобильник в чехол на поясе.
Лайк продолжал хихикать и веселиться:
— Меня, может, и «ну», — сказал он. — Да только в душе ты уже обживаешь новую должность. Даже если сам этого еще не осознал. Скажешь, нет?
Скрепя сердце Швед признал: да, так оно и есть, ибо некоторые мысли относительно ближайших действий в Одессе и Николаеве его уже посещали. Скажем, вскользь подумалось: надо будет обязательно обсудить с Исой кое-какие насущные николаевские проблемы и назначить кого-нибудь из новообращенных в порученцы. Кого-нибудь пошустрее, вроде Ефима. И постоянного курьера в Одессу подыскать.
Действительно, сам того еще не вполне осознавая, Швед примерялся к начальственному креслу, хотя совсем недавно искренне считал себя вольной птахой без особой ответственности. И еще подумал, что перемены, по обыкновению, подкрались незаметно — считаешь себя таким же, как прежде, а на деле ты уже подрос, повзрослел, взобрался на очередную ступеньку лестницы к воображаемым небесам, а значит, привычки и жизненный уклад придется менять. Возможно, не особо кардинально, лишь в мелочах. Но придется. И никуда от этого не деться.
А заметил эти перемены снова Лайк, а не кто-нибудь еще. Хотя это-то как раз неудивительно: опыт есть опыт. Наверное, Лайк вообще читает в душах молодых соратников будто в открытой книге, написанной на знакомом до тонкостей языке.
Так незаметно и оказались близ окраин Одессы, а потом и в самой Одессе. Лайк лихо погнал по улицам. Погнал, разумеется, в центр, на Гоголя. К дому номер четыре. К арке, ведущей во двор, к большой разлапистой акации, дарящей густую благодатную тень окрестностям подъезда и заслоняющей кухонное окно ариковской квартиры. Окно кухни, к слову сказать, располагалось рядом с соседним подъездом — планировка старого, еще дореволюционного дома отличалась присущей тем временам странностью.
Притормозив у самого ствола акации, Лайк победно крякнул и немедленно клацнул замком ремня безопасности.
— Приехали! — бросил он назад.
Арик и особенно Тамара, видимо, вознамерились проспать вообще все на свете. Но на слова Шереметьева все же отреагировали, зашевелились.
А тот открыл дверцу, встал в полный рост у машины и сладко потянулся. Позвоночник отчаянно захрустел.
Спустя секунду Лайк обмер с поднятыми руками. От неожиданности и удивления.
На лавочке посреди двора сидел худощавый человек, прячась за развернутой газетой. Точнее, не человек — Иной.
Завулон.
Невозмутимо убрав газету, шеф московского Дневного Дозора поправил темные очки.
— Здравствуй, Артур… — пробормотал Лайк. — Какими судьбами?
Шереметьев действительно был ошеломлен, а это случалось очень и очень нечасто.
— Здравствуй, Лайк. Что значит — какими? Кто звал на гидрофойле кататься? Не ты ли?
— Хм… Действительно. Я. Точнее, Арик. — Лайк уже понял: не в гидрофойле дело. Что-то происходит.
— Пойдем прогуляемся, Артур. Пива хочу — спасу нет, — предложил Лайк.
— Пойдем, — не стал возражать москвич.
— Арик, Швед, сообразите-ка чего-нибудь съедобного, ладно? Мы скоро вернемся.
— Сообразим, — заверил Швед. — Я жаркого сварганю. И летний салатик. Пойдет?
— Вполне!
— Арик! — позвал Швед зычно. — Давай за руль. Поехали на рынок. Казан у тебя дома есть?
— Есть, — пробурчал Арик. — А то ты не знаешь. Всякий раз спрашиваешь.
— Потому что не помню. — Швед снова уселся справа от водительского места. — Каждый казан помнить — никаких мозгов не хватит. На яхте, знаю, точно есть. Дома тоже. А у тебя — не помню.
— Есть казан, не нуди. — Арик взялся за руль. — Тамара, может быть, тебе дать ключ? Отдохнешь…
— Нет, я с вами. Кажется, я наконец-то отоспалась.
— Ладно… — Арик вновь запустил не успевший хоть сколько-нибудь охладиться двигатель. «Субару» прошмыгнул в арку и отбыл к рынку.
Лайк и Завулон проводили его очень похожими взглядами.
— Что-то мы часто стали последнее время видеться, — заметил Лайк, извлекая сигареты. — Не находишь?
— Время такое, — пожал плечами Завулон. — Рубеж тысячелетий.
Вокруг магов сгустился и затвердел защитный кокон, сплошь пронизанный сигнальными ниточками. По праву хозяина создал его Лайк. Завулон по праву гостя проверил кокон на надежность.
— Пошли, — предложил Завулон. — Мне тоже что-то пива захотелось.
Тещин мост звал. Звало уютное открытое кафе у ближнего края моста, звали шевелящиеся на солоноватом ветру скатерти, звали столики, звали запотевшие пивные бутылки в холодильных шкафах, запахи близкого моря и близкого порта, звало прогретое очарование южного лета.
И звали очередные напасти — что еще могло привести в Одессу шефа московского Дозора, как не напасти?
Однако начал Завулон, вопреки ожиданиям Шереметьева, очень издалека.
Едва усевшись за стол, он совершил такое движение, будто лезет во внутренний карман несуществующего (лето же, причем южное) пиджака, и вынул из сумрака продолговатый конверт, запечатанный не где-нибудь, а в московском бюро Инквизиции. От конверта разило официальной магией.
— Держи, — ворчливо сказал Завулон. — Пока только на барменов…
В конверте, без сомнения, находились официальные разрешения на инициацию персонала «Виктории», каковой Лайк уже давно и тщетно добивался. Он, естественно, не рассчитывал на единовременную инициацию всех без исключения сотрудников, от директрисы до официанток. Но процедура выдачи разрешений хотя бы на обоих барменов и обоих поваров почему-то затягивалась и все время откладывалась.
— Ну, наконец-то! — Лайк принял конверт. — А похлебкиных наших? Хотя бы Сашу? Пока нет?
— Пока — нет. — Завулон все еще ворчал. — Не до этого было, уж прости. А это Турлянскому твоему. Вручишь, мне недосуг.
В очередном конверте крылось еще одно разрешение Инквизиции. Лайку не нужно было даже заглядывать в текст, начертанный сумеречными письменами.
«Сим удостоверяется право Темного мага Аристарха Турлянского, рожденного и инициированного в Одессе, отныне и присно носить сумеречное имя, данное наставником и хранимое в душе и сердце.
Тьма подтверждает заслуги своего адепта.
Свет признает сие и не чинит препятствий.
