Роберт Шекли - Журнал «Если» 1992 № 04
— Да, верно, хотя вряд ли я что‑нибудь слышал или читал о нем после окончания Кембриджа, пока на глаза мне не попался газетный отчет о следствии по его делу.
— Следствии? — спросила одна йз дам. — Но что же с ним произошло?
— Он упал с дерева и сломал себе шею. Однако оставалось совершенно непонятным, что заставило его туда забраться. Довольно‑таки темная история, должен заметить. Ведь Харрингтон — далеко не спортсмен, не так ли? И эксцентрические выходки ему тоже не были свойственны. Поздним вечером он шел по проселочной дороге (в том месте, надо сказать, практически невозможно встретить бродягу или бандита). Однако он вдруг побежал как сумасшедший, потеряв шляпу и трость, а потом стал карабкаться на дерево, в высшей степени неподходящее для подобных упражнений — одно из составлявших живую изгородь; и какая‑то сухая ветка, разумеется, подломилась, он упал и сломал себе шею. Возле дерева его и нашли утром, и на лице у него была чудовищная гримаса — самый черный ужас, какой только можно вообразить. Совершенно очевидно, что за ним гнались — но кто? Жители было заговорили о стае одичавших собак или о страшных хищниках, сбежавших из зверинца, однако слухи эти не представлялись достоверными. Это случилось в 89‑м, и, по‑моему, его брат Генри (которого я тоже хорошо помню по Кембриджу, а вот ты, возможно, забыл) все пытался найти хоть какие‑то улики, хоть какие‑то объяснения случившемуся.
Через некоторое время разговор вновь зашел об «Истории ведовства».
— А ты сам‑то хотя бы заглядывал в эту книгу? — спросил хозяин дома.
— Да, — ответил секретарь, — и даже умудрился прочитать ее.
— И что же, она действительно так дурна, как это было представлено в рецензиях?
— О, что касается стиля и формы изложения — абсолютно безнадежна. С этой точки зрения она заслужила и все яростные нападки, и сокрушительные оценки. Но не это главное: дело в том, что книга Карсвелла несла в себе зло. Ее автор был убежден в истинности каждого написанного им слова, и я совершил бы ошибку, если бы стал утверждать, что сам он прежде не испробовал большую часть описанных им рецептов ведовства и магии.
— Ну, я‑то помню только рецензию Харрингтона и должен сказать, что будь я автором этой книги, то подобный отзыв навсегда погасил бы во мне любые литературные амбиции. Да я бы после такого и головы поднять не осмелился!
— В данном случае этого как раз и не произошло. Но, впрочем, довольно: уже половина четвертого, нам давно пора прощаться.
Когда они вышли на улицу, жена секретаря сказала:
— Я действительно искренне надеюсь, что этот ужасный человек не сможет узнать, какую роль в судьбе его доклада сыграла рецензия мистера Даннинга.
— Не думаю, что это так просто узнать, — ответил секретарь. — Сам Даннинг, разумеется, не станет об этом распространяться — слишком уж деликатная тема; да и ни один из нас тоже — по тем же причинам. Карсвелл не узнает его имени, потому что Даннинг до сих пор ничего по этим проблемам не публиковал. Единственная опасность заключается в том, что Карсвелл спросит о Даннинге у сотрудников Британского музея: например, кто чаще всего интересуется древними манускриптами по алхимии? Я же не могу, в конце концов, запретить им вообще упоминать имя Даннинга, не правда ли? Но будем надеяться, что этого не произойдет.
Однако мистер Карсвелл оказался человеком очень проницательным.
Обычно Даннинг, возвращаясь домой, высаживался из пригородного поезда и сразу садился на трамвай, конечная остановка которого находилась в трех сотнях шагов от крыльца его дома. В тот день он с самого утра возился в Британском музее с древними рукописями, так что глаза у него устали, да и свет в вагоне был не слишком ярок, а потому Даннингу оставалось только разглядывать объявления, расклеенные на окнах трамвая. Ну и, естественно, те, что были ближе, часто становились объектом его размышлений, однако обычно не давали его воображению должного простора, за исключением, пожалуй, блестящего и убедительного диалога между неким мистером Лэмплау и клиникой знаменитого Королевского колледжа по поводу жаропонижающих средств. На этот раз, впрочем, одно из объявлений показалось ему любопытным. Сначала он смог разглядеть лишь синие буквы на желтом поле и крупно написанное имя — Джон Харрингтон, а рядом, похоже, какую‑то дату. Когда, приближаясь к конечной остановке, трамвай почти опустел, Даннинг подошел к объявлению поближе, чтобы прочесть его целиком. Его усилия были вознаграждены: объявление имело действительно необычный характер. Он прочел следующее:
«Джону Харрингтону от почитателей, членов ассоциации Фарадеевских обществ, Эшбрук. Смерть наступила 18 сентября 1889 года после трехмесячной отсрочки».
Трамвай остановился. Кондуктор вежливо попросил Даннинга, все еще рассматривавшего синие буквы на желтом поле, выйти из вагона.
— Прошу прощения, — сказал Даннинг, — но мое внимание привлекло это объявление. Не правда ли, оно весьма странное?
Кондуктор медленно прочел его.
— А и правда, — заметил он, — только я его что‑то раньше здесь не видал. Что за чудак его здесь повесил? Должно, кто‑то подшутил, не иначе.
Он достал тряпку и, предварительно поплевав на нее, попытался стереть наклеенный на стекло листок. Он тер сперва с одной, а потом с другой стороны окна, но тщетно.
— Нет, — сказал он, возвращаясь в вагон, — никак не отходит, вроде бы, оно прямо там, в стекле, внутри, то есть, я хочу сказать, вплавлено в стекло, что ли. А вам, сэр, так не кажется?
Даннинг еще раз изучил объявление, потер его своей перчаткой и согласился с выводами кондуктора.
На следующий день он снова отправился в город. Утром трамвай (а это оказался тот же самый вагон) был полон, и ему не удалось даже словечком перемолвиться с кондуктором; он только убедился, что странное объявление каким‑то образом со стекла все‑таки удалили.
Интерес Даннинга к этому делу стал еще сильнее после случившегося к вечеру того же дня. Он спешил из клуба на пригородный поезд и заметил впереди какого‑то человека с целым ворохом листовок в руках — такие обычно раздают прохожим агенты различных торговых фирм и предприятий. Этот же агент, однако, избрал для распространения своей рекламы отнюдь не самую людную улицу: во всяком случае, он не избавился ни от одной из листовок до тех пор, пока не поравнялся с Даннингом, которому тут же насильно сунул в руки одну из этих бумажек. Коснувшись при этом руки агента, Даннинг вздрогнул от неожиданности: рука показалась ему неестественно горячей и такой шершавой, будто была покрыта чешуей. Он быстро глянул на распространителя листовок, но мимолетное впечатление это оказалось настолько смазанным и нечетким, что сколько бы он впоследствии ни пытался оживить его в памяти, ничего не выходило. Даннинг очень спешил, а потому успел лишь на ходу убедиться, что листок этот голубого цвета, и заметить фамилию «Харрингтон», написанную очень крупными буквами.
