Урсула Ле Гуин - Левая рука тьмы
Мне казалось, что грузовик направляется на восток, и я не мог отделаться от этого впечатления, когда стало ясно, что машина держит путь на запад, все дальше и дальше углубляясь в Оргорейн. Присущее человеку чувство направления, которое зависит от расположения магнитных линии, не помогает на других планетах, и когда интеллект не может или не хочет компенсировать отказ этого ощущения, наступает полная растерянность, чувство, что все, буквально все, идет прахом.
Один из наших спутников, кинутых в кузов, умер этой ночью. Его били дубинками или ногами в живот, и он умер от кровотечения изо рта и ануса. Никто не мог ничего для него сделать, да и делать было нечего. Несколько часов тому назад нам сунули пластиковый сосуд с водой, но он уже давно был пуст. Умиравший располагался справа от меня, и я положил его голову себе на колени, чтобы ему было легче дышать; так он и умер.
Все мы были нагими, но теперь его кровь покрывала меня чем-то вроде одежды, застыв сухой, жесткой коричневой коркой на моих руках и бедрах, впрочем, теплее от этого мне не было.
Ночью стало холоднее, и мы сбились в кучу в поисках тепла. Труп, бесполезный для этой цели, был вытолкнут из группы. Остальные сгрудились все вместе, и всю ночь нас мотало и качало, как одно целое. В нашем стальном ящике стояла непроглядная тьма. Мы двигались по какой-то сельской дороге, и мимо нас не проехала ни одна машина; даже втиснув лицо меж металлических прутьев, не удавалось разглядеть ничего, кроме тьмы и слабого свечения падающего снега.
Падающий снег; свежевыпавший снег; давно выпавший снег; снег, выпавший после дождя; подмерзший снег… И в Орготе и в Кархиде есть слово для обозначения каждого вида снега. В кархидском, который я знал лучше, чем орготский, существует, по моим подсчетам, шестьдесят два слова для разных типов, состояний и качеств снега. Одна группа слов обозначает падающий снег в отличие от выпавшего; другая — виды льда; группа слов в двадцать определяет уровень температуры, силу ветра, характер осадков — все вместе. Ночью, прижавшись к стенке, я старался восстановить этот перечень. Каждый раз, припоминая слово, я повторял весь список, располагая в нем слова в алфавитном порядке.
Вскоре после рассвета грузовик остановился. Люди стали кричать в прорезанное отверстие, что тут внутри есть труп, его надо вытащить. Один за другим они пытались привлечь внимание криками и шумом. Мы колотили все вместе и в стенки и в дверь, подняв такой шум внутри металлического ящика, что сами не могли выносить его. Никто не появился. Грузовик стоял несколько часов. Наконец снаружи раздались голоса; грузовик дернулся, пошел юзом на ледяной проплешине и снова двинулся. Сквозь прорезь в двери было видно, что стояло позднее солнечное утро и что мы едем сквозь лесистые холмы.
Мы пересекали их три дня и три ночи, точнее, четыре, если считать со времени моего пробуждения. Остановок на Пунктах Проверки не было, и я подумал, что мы ни разу не проехали через город. Путешествие наше было странным своей загадочностью. Были остановки, в течение которых менялись водители, ставили новые батареи; были и другие, гораздо более длительные, о причинах которых мы, запертые в кузове, не могли догадываться. Два дня машина стояла от полудня до заката, брошенная и покинутая, а затем с темнотой снова начинала движение. Раз в день, около полудня, большой бочок с водой просовывался в отверстие внизу дверей.
Вместе с трупом нас было тут двадцать шесть человек, два раза по тринадцать. Геттениане часто считают по тринадцать — тридцать шесть, пятьдесят два — на что, без сомнения, влияет 26-дневный лунный цикл, из которого состоят их неизменные месяцы и, вероятно, их сексуальный цикл. Труп лежал у задней стенки машины, что представляла тыльную стену нашей камеры, где он продолжал оставаться холодным. Остальные из нас лежали, скорчившись или сидели, каждый на своем месте, на своей территории, в своем Домене до тех пор, пока не наступала ночь; когда холод становился нестерпимым, мы понемногу сползались все вместе, сплетаясь в одно целое, в середине которого было относительно тепло, а по краям стоял тот же холод.
Существовала и мягкая любезность. Было признано, что я и еще один старик с глухим кашлем, хуже противостоят холоду, чем все остальные, и каждую ночь мы оказывались в центре группы, в окружении двадцати пяти человек, где было как-то теплее. Мы не боролись за это теплое место, просто мы на нем оказывались каждую ночь. Меня потрясало, что эти человеческие существа не потеряли доброты. Потрясало, потому что во тьме и холоде все мы были нагими, и это было все, что у нас имелось. Мы, которые были столь богаты, столь сильны, теперь обладали лишь такой малой возможностью — греть другого человека. И больше ничего никто из нас не мог дать другому.
Несмотря на то, что по ночам мы все сидели, тесно прижавшись друг к другу, между нами царила отчужденность. Некоторые были в отупении от накачки лекарствами, другие с самого начала были не в себе, все были искалечены и покрыты шрамами, и, тем не менее, казалось странным, что среди нас, двадцати пяти, не велось никаких разговоров, и никто даже не выругался в адрес остальных. Были доброта, стойкость и выносливость, но все творилось в тишине, всегда в тишине. Притиснутые друг к другу в мрачной тьме нашего смертного убежища, мы непрестанно толкали друг друга, вместе дергаясь при рывках машины, падали друг на друга; наше дыхание смешивалось, когда мы объединяли тепло наших тел, словно стараясь разжечь костерок — но мы оставались чужими друг для друга. Я так и не узнал имени никого из моих спутников.
Шел, как я думаю, третий день, когда грузовик, как обычно, остановился на несколько часов, и мне стало казаться, что нас просто бросили в каком-то пустынном месте, где мы и должны сгнить, когда один из попутчиков стал разговаривать со мной. Он рассказал мне длинную историю о мельнице в Южном Оргорейне, где он работал и как из-за надсмотрщика попал в беду. Он говорил и говорил своим мягким глуховатым голосом, время от времени притрагиваясь к моей руке, словно желая убедиться, что я все еще слушаю его. Солнце уже склонялось к западу от нас, мы стояли, накренившись на краю дороги, в щель задней двери упали косые лучи солнца, и внезапно внутренность нашего ящика, вплоть до задней стенки, осветилась. Я увидел девушку, грязную, хорошенькую, глуповатую и измученную девушку, которая, говоря, смотрела мне в лицо, робко улыбаясь и ища сочувствия и помощи. Этот молодой орготец был в кеммере, и его тянуло ко мне. Время от времени им что-то надо было от меня, чего я не мог им дать. Встав, я подошел к окну, словно желая вдохнуть воздуха и оглядеться, и долго не возвращался на свое место.
