М Валигура - Серебряная тоска
Мы вошли в сторожку. Корнеич сидел за столом и набулькивал из бутылки в кружку.
- Нашёл-таки, курва, - довольно, впрочем, равнодушно произнёс Серёжка.
- Моя это, Сергей Васильевич, - ответил Корнеич, показывая зачем-то этикетку. На этикетке значилось: "Перцовка". - А "Смирновочку" вашу я в шкапчик прибрал. А трогать - не трогал.
- Ага. Поэтому мою "Перцовку" тронул.
- Богом клянусь, Сергей Васильевич...
Серёжка, не говоря ни слова, поставил сундучок на пол и вышел. Полминуты спустя он вернулся, несколько смущённый, держа в мокрой руке мокрую бутылку.
- Ну, прости, Корнеич, - сказал он. - Вот тебе откуп за недостойные подозрения.
- Он поставил свою "Перцовку" перед Корнеичем на стол.
- И "Смирновскую" можешь к ней присовокупить, - внёс свою лепту я.
Став обладателем трёх бутылок водки, Корнеич чуть не сошёл с ума.
- Сергей Васильевич, Игорь Ва... Это как же это?!
- Вот так, Корнеич. Ну что, угостишь нас?
- Да я... Господи! Счас закусочку соображу.
- И монтировку, - добавил Серёжка.
- Как? - не понял Корнеич.
- И монтировку, говорю, сообрази.
Корнеич, ничего уже не соображая, "сообразил" и то, и другое.
- Ну, что сначала, - спросил я Серёжку, - водка или сундучок?
- Сначала отпразднуем, - лаконично ответил тот.
Корнеич разлил по стаканам для начала "Перцовку". Закуска была обычная - хлеб, колбаса, лук, кильки в томате.
- Как в раю, - блаженно заметил Корнеич.
- А ты там был?
- Да где мне...
- А хочешь туда?
- Да куда мне...
Мы выпили. "Перцовка" заклокотала в горле и обожгла внутренности.
- Дрянь какая, - сморщился я.
- Лопай, что дают, как писал Антон Павлович.
Я загрёб ложкой (вилок, естественно, не было) несколько килек и отправил их в рот. Закусил хлебом и луком. Немудрящая закуска доставила мне больше радости, чем все сегодняшние плоды всезнания.
- Наливай ещё, Корнеич, - велел я.
Корнеича не нужно было упрашивать дважды. Выпили по второй. На сей раз я закусил колбаской. Это было чуть похуже кильки, но всё равно здорово.
- Здорово, - сказал я.
- Небось, вкуснее, чем Высший Разум? - ехидно спросил Серёжка.
Я быстро проглотил последний кусок.
- Умеешь ты портить настроение, - сказал я, вставая. - Ну, ладно, я пошёл.
- Ты погоди, а сундучок открыть?
- Вот сам и открывай.
- А тебе разве не интересно посмотреть, что в нём?
- Я и так знаю. И тебе уже говорил.
- Одно дело знать, что там золото, другое - запустить в него руку по локоть.
- Какое золото? - хмельно насторожился Корнеич.
- Зубные коронки скифов, - огрызнулся Серёжка. - Так как, Игорёк?
- Скучно всё это, - ответил я.
- А килька в томате - весело?
- Веселей.
- Вот и выходит, что ты со всем своим Космосом - обыкновенный алкаш. Вроде Корнеича. Кроме как выпить и закусить - ничего не надо.
- Может быть.
- Тогда хоть посмотри, как я окунаюсь по локоть в золото, каким нечистым алчным огнём горят мои глаза, плюнь, потому что тебе станет противно, развернись на каблуках и гордо удались.
- Заманчиво, - сказал я.
- Не, ну какое золото? - всё приставал Корнеич.
- Слушай, Корнеич, - не выдержал Серёжка, - водка у тебя есть - ну, так сиди, пей и помалкивай.
Он взял со стола монтировку и, поднатужившись, вскрыл сундук. Заскрипели ржавые петли, хрустнул врезной замок. Крышка откинулась, и по сторожке запрыгали весёлыми бесенятами разноцветные зайчики преломлённого света. Корнеич привстал, вытянув бурую морщинистую шею, и тут же снова рухнул на стул.
- Спаси-помилуй, - пробормотал он.
Серёжка, хоть и был подготовлен к зрелищу, на несколько мгновений окаменел.
- И это всё... моё? - осторожно спросил он.
- Во всяком случае, можешь распоряжаться этим барахлом, как хочешь. Хочешь - с Колькой поделись, хочешь - с Корнеичем, хочешь - сам всё сожри. Я вот только, с твоего позволения, десяток монет золотых возьму.
- Да-да, - залепетал Серёжка, - бери, конечно... сколько надо.
- Братишки, - снова влез Корнеич, - я что-то в толк... Что это? Откуда?
- Не волнуйся, Корнеич, - сказал Серёжка, - у тебя просто белая горячка. Вот мы сейчас уйдём, а ты сосчитай до десяти, выпей ещё, и все болезненные видения рассеются.
Серёжка захлопнул сундучок, подхватил его подмышку, и мы с ним вышли из сторожки. Уже отходя, я не удержался и заглянул в окошко. Корнеич сидел на том же месте, прилежно шевеля губами: "четыре... пять... шесть..."
- Игорёчек, - прошептал Серёжка, - ты точно больше не хочешь ничего... кроме этих десяти монет?
- Хочу, - сказал я, - хочу гораздо большего. Но где ж его взять? Пока, Серый.
Когда будешь убивать меня, постарайся сделать это не больно.
Дождавшись автобуса, я сел по привычке у окна и поехал к отцу.
"Тоска какая, - думал я, глядя на заоконный пейзаж. - Это не у Корнеича белая горячка, это у нас белая горячка, это нам привиделись эти камни, это золото и ВООБЩЕ. Это нам нужно до десяти считать, а потом выпить для храбрости всю оставшуюся водку и застрелиться. Для чего, спрашивается, нужен был этот Высший Разум? Чтоб пугать старушку-вахтёршу, изумлять Кольку знанием, где у него спрятан коньяк, разоблачать Серёжкиного папу и отрывать какие-то дурацкие клады?
И вот это - Вселенная? Вот это - Бог? Вот это - ТО, ДЛЯ ЧЕГО? Это не Высший Разум, это какая-то тоска. Причём, отнюдь не серебряная. Предел мечтаний ростовщика, продажного журналиста-щелкопёра и теле-экстрасенса".
Я доехал до нужной мне остановки и вышел из автобуса. Уже успело стемнеть. По чавкающей слякоти я добрался до папиного барака-общежития и, преодолев унизительное сопротивление дверной пружины, ввалился в его тёплую вонь.
Папа встретил меня, как всегда, в валенках, сидя за застеленным газетой столом прямо на кровати и потягивая с прихлюпом чай из большой эмалированой кружки.
- Здравствуй, папа, - сказал я. - Ну, как дела?
- Да как обычно, - вяло ответил отец. По его голосу трудно было понять, рад он меня видеть или нет. - Проходи, садись. Чаю будешь?
- Чаю? - переспросил я. - Не знаю... Пожалуй...
Отец тяжеловато поднялся из-за стола, отдёрнул белую, слегка засиженную мухами занавесочку и взял с полки гранёный стакан.
- Второй кружки, извини, нет. Не держу. Не для кого. Из стакана будешь?
- Какая разница? - пожал плечами я. - Буду.
Отец заварил мне чай прямо в стакане. Чаинки медленно и скучно оседали на дно.
Отец неожиданно сделал таинственное лицо, показал, засучив рукав, пустую руку, с видом фокусника потянулся к оконной раме и достал из-за неё лимон.
- Красиво жить не запретишь, - сказал он. - Давай я тебе отрежу.
Я, вообще-то, не очень любил чай с лимоном, но отец так очевидно гордился произведённым эффектом, что я не захотел разочаровывать его и кивнул. Отец резал лимон хлебным ножом-пилой. Кусок получился толстый и корявый. Он с шумом плюхнулся в мой стакан, измазавшись не до конца осевшими чаинками. Отрезав себе кусок поменьше, отец сунул остаток лимона назад за окно.
