Сергей Герасимов - Изобретение зла
Потом меня прижало к металлу. Просто как космонавта в ракете. И я потерял сознание. Скорее всего меня выбросило на мягкий склон горы перемолотого грунта и я остался жив. Знаете, с этой горы я спускался четыре дня. Но если уцелел я, то ведь и Машина могла уцелеть, правильно? Она могла сохраниться хотя бы в зернах.
Так что я думаю, что Машина ещё появится. Ждите.
Большое облако, возникшее из антарктических снегов, к вечеру первого дня войны накроет почти четверть Африканского континента. Встретив сушу, облако замедлит свое движение. Черная стена пара будет ползти так низко, что погрузит в себя верхушки высоких строений. Нижний край тучи будет ровным, будто отрезанным под линейку. Люди будут стоять в дверях домов и смотреть, как исчезает далеко на севере светлая часть неба, как уже и уже становится светящаяся полоска, и вот её уже нет и только догорает последний закат, опустившийся не на западе, а на севере, вопреки законам природы. И закатов больше не будет. Под тучей будет холодно. К утру температура упадет до нуля.
Дети, никогда не видившие настоящего снега и льда, будут бродить с фонариками и подбирать искристые пластинки. После того заката уже не наступит рассвет. Лед будет намерзать на ветвях деревьев и тропические красавцы будут вянуть и жухнуть от его смертельных прикосновений. Воздух станет так влажен, что сами собою начнут расплываться чернила на записях многолетней давности и сейфы с документами придется поместить в прорезиненные мешки. Не деревьях будет намерзать все больше льда, деревья превратятся в большие узорные сосульки; каждый лист станет ледяным комком. Густые леса станут непроходимы, а редкие превратятся в красивейшие стеклянные джунгли, куда дети будут бегать с фонариками, но фонарики будут едва-едва пронзать влажный и черный как смола воздух.
Потом начнутся болезни. Люди, непривыкшие к холоду, станут болеть и умирать. Поврежденная Машина перестанет поставлять энергию. В больницах и домах станет так же холодно, как и на улице. За рукав старого пальто станут убивать в собственном доме. Одежда будет означать жизнь. Старые запасы дерева так пропитаются влагой, что станут несгораемы. Экспедиции смельчаков будут отправляться в глубины стеклянных лесов, чтобы рубить ледяные деревья, сбивать с них лед и внутренность прятать в непромокаемые мешки. Но этого будет мало, очень мало. Сдуревшие от несчастий правительства объявят всеобщую мобилизацию и будут быстро свергнуты. Змей граджанской войны поднимет голову и поползет по замороженной земле. Воюющие протянут дольше всех: у них все же будет возможность грабить. Когда грабить станет нечего, прекратятся и войны. Так на планете появится новая разновидность пустынь пустыни, накрытые Тучей.
- Но ведь он же так уйдет! - возмутилась Магдочка. - Останови его!
- Не могу, что-то с Машиной.
- С Машиной ничего не может быть. Это же Машина.
- С программой.
- Но до сих пор же работала?
Манус нажал несколько кнопок и игра пошла снова.
- Смотри, - сказала Магдочка, - он все-таки перепрыгнул. А если он убежит через чердаки?
- Не убежит. Я ему что-нибудь подстрою.
- Например?
- Подкину тигра или льва.
- Это банально.
- Тогда ещё что-нибудь. Сейчас просмотрю файл.
На экране замелькали картинки. Манус задержался на динозаврах, но подумал, что такие большие не поместятся ни в одном помещении. И глупы они слишком - всегда бросаются не на того, на кого нужно.
- Вот этот хорош, - скзала Магдочка. - Это кто?
- Саблезубый кот.
- Почему он саблезубый?
- Видишь, как зубы торчат? Он у меня перекусывает стальной прут в два пальца толщиной. Все будет отлично, лишь бы программа не забарахлила снова.
- А когда программа барахлит, они что-нибудь чувствуют?
- Они или ничего не видят или видят черные искры.
- Черные искры? Это должно быть красиво. Хорошо бы посмотреть. В жизни это совсем не то, что на экране.
38
Пыльные деревянные пирамиды чердаков не удерживали тепла. Я шел быстро, иногда пробовал бежать, спотыкаясь, но согреться не мог. Халат был совсем мокрым на спине. Первыми замерзли руки и пальцы перестали сгибаться. Мороз стоял градусов десять или сильнее. Множество серебрянных иголочек боли жалили открытытую кожу. Боль наплывала и отступала почти непереносимыми волнами. Я старался не думать о боли. Врачи обьясняли нам когда не думаешь, меньше болит.
Чердаки поднимались и опускались, соединялись в длинные анфилады, изламывались под прямыми углами, поворачивали назад, снова шли вперед. Подьемы, спуски, окна, впускающие ледяное свечение неба, высокие арки из черных брусьев, низкие арки, заставляющие наклонять голову.
...Большой тяжелый люк приподнялся. Я посмотрел вниз. Как странно выглядит комната, когда ты смотришь с потолка. Внизу была небольшая площадка, дальше каменная лестница вела вниз, к угадывающимся там темным комнатам. Тепло осязаемым облаком всплывало над проемом, обещая покой, обещая сонную негу тела, свернувшегося клубочком.
Место было знакомо. Я помнил каждую деталь в отдельности, и все сразу - общий образ чего-то ненужного и скучного. Спустившись, я узнал каменный пол, выложенный некруглыми белыми пятнышками. Пол был скользкий и теплый. Спина начинала отогреваться и крупно дрожать, стучали челюсти - если бы мне пришлость говорить, я бы заикался.
Потом я узнал голубую решетку из толстых прутьев, которая отделяла меня от лестницы и комнат. Протиснувшись между прутьями, я обернулся - и вспомнил все.
Вывихнутое воспоминание стало на место - так становится на место вывихнутое плечо. Это был всего лишь магазин. Однажды я скучал здесь, ожидая, пока взрослые сделают покупки.
На втором этаже я нашел курточки и ботинки. Тапочки я положил в сумку, которую я взял здесь же. Чувствуя, что делаю правильно, я положил на стол все свои деньги (семь миллиардов рублей, в бумажках по миллиарду) и поправил их так, чтобы они были видны. Я немного походил по магазину, прицениваясь, будто собирался что-то купить. Лампочка стоила два миллиарда, вентилятор - семьсот пятьдесят миллиардов, носок - четыре миллиарда. Почему-то носок был только для одной ноги. Я не нашел пары.
Потом я сел на пол за стойкой с обувью. Впервые за последнюю неделю мне по-настоящему хотелось спать. Засыпая, я чувствовал, как что-то пушистое щекочет мне щеку; я поднял руку и проснулся.
Рыжая кошка, не мурлыкая, терлась о мое плечо, оставляя на куртке бело-коричневые волоски. Оказывается, кошка была рыжей только снаружи.
- Ты что, внутри белая, да? - я дунул кошке на спину; её шерсть раздвинулась полосочкой; кошка наконец замурлыкала, польщенная таким знаком внимания.
