Николай Романецкий - Полдень XXI век 2009 № 03
«Тростник, пригодный для изготовления каляма (стило для письма), должен быть по цвету красноватым, не волокнистым, но твердым, чернила следует приготовлять из хорошей сажи, вишневой камеди, пережженных в гончарной печи костей и перьев ворона, чернильных орешков и каменных квасцов».
«В три года клади коню на спину седло и приставь к нему легкого мальчика. Пусть учатся оба: дитя — искусству седока и конюха, а конь — искусству оставаться самим собой. Купай коня в чистом источнике и, глядя на него, не злоумышляй, не завидуй и не лги, чтобы не ослабели его сухожилия. Смотри, чтобы с самого рождения жеребенок стоял на солнце, тень вредна для лошади, но в жаркую погоду давай пить вволю воды. Пусть мальчик ездит на нем и водит его повсюду, среди домов, торжищ и могил, везде, где живут люди и звери, чтобы конь все видел и учился бесстрашию. Чтобы конем не овладели демоны, каждую ночь вплетай ему в гриву пучок перьев филина».
«Наилучшая бумага китайская, но хороша и самаркандская, лучший цвет имеет китайская бумага, ее можно получить, добавляя в бумажную массу шафран, хну, мужское семя и несколько капель чернил. Ахар — состав, которым пропитывают бумагу перед лощением, — должен содержать рисовый крахмал, и наноси его на бумагу очень бережно. Нож для обрезки каляма должен быть отточен так, чтобы даже взгляд на его лезвие вызывал глазную резь».
«Чистокровная кобылица должна иметь мужество вепря, глаза и рот газели и сердце гадюки, короткие и подвижные уши, сухую морду с развилками жил, ноздри такой же ширины, как пасть льва, прекрасные темные выпуклые глаза, подобные глазам любящей женщины, длинные, как у страуса, голени, с мускулами, как у верблюдицы-первогодки. Чистокровная кобылица — есть трижды по четыре. Четыре широкие: лоб, грудь, бедра и сочленения. Четыре длинные: шея, брюхо, пах, голени. Четыре короткие: крестец, уши, круп, хвост. Не говори, что это животное — моя лошадь, скажи, что оно — мой сын. Она бегает быстрее пустынного ветра. Быстрее, чем взгляд скользит по равнине. Она чиста, как золото в тигле. Ее взор ясен и зрение так остро, что она может читать твои мысли в темноте. Она догоняет на &ту сокола. Когда она слышит пение девушек, не знавших мужа, она ржет от радости, и свист стреяк лишь дразнит ее. Из рук женщин ежа выпрашивает лепешку, а врага бьет копытом в лицо. Когда она может бежать по желанию своего скорпионьего сердца, она проливает из глаз слезы радости. Для нее все едино — чисто ли небо или бурный ветер гончарной пылью застилает солнце, она — благородна и презирает ярость бури. Она обладает быстротой ласточки и тонкостью тростниковой флейты, она так легка, что могла бы станцевать на груди твоей спящей возлюбленной и не потревожить ее сна. Она понимает все, как сын Адама, ей недостает лишь языка».
«Костяная пластинка — подставка для обрезки тростника для каллиграфии — должна быть гладкой настолько, чтобы в ней отражалось лицо мастера. Вот что скажу тебе о пробе очиненного каляма — после обрезки калям должно протереть землей, взятой с могилы святого или блудницы, и испробовать его — написав им точку, которая должна получиться безупречной, как первое слово Бога».
Стоит ли говорить, что сотрясающие выжженную землю бесчисленные табуны коней Амина Эль Омра были подобны строкам вязи в суре Коней, «о Конях мчащихся и конях настигающих».
На люди Амин Эль Омра выезжал, закрывая лицо, как женщина, в долгих, любимых им, то черных, то белых шелках, потому что не терпел иных цветов, кроме угля и молока. Видны в прорези были лишь его глаза — серпы бровей над ними и ресницы, бросавшие кипарисовую тень на скулу.
Говорили, что тот, кто увидит его лицо, погибнет от мгновенного смертельного сгущения крови. За жгут платка заправлена была пурпурная ширазская роза, отверстая, как рот или гранат.
Он ехал на кобыле, белой, как буква «алиф», которую вели в поводу обнаженные эфиопы с полосками высушенной верблюжьей шерсти на лбу, которая делала их беспамятными и покорными.
Северный ребенок-раб с белыми волосами и глазами синими, как у мертвеца, вел на одной золотой цепи скованных вместе оскопленного барса и газель с выколотыми глазами.
Барс был оскоплен потому, что однажды мужскую силу Амина сравнили с силой барса. А газель была ослеплена потому, что его глаза уподобили ласковому взгляду газели. Ничто на земле не должно быть повторено, сказал Амин, и с животными сделали то, что сделали.
Амин не замечал ничего вокруг. Даже на спине кобылицы он сидел в позе каллиграфа: одна нога поджата — на вытянутом колене свиток, к луке особого седла приторочено золотое яйцо — чернильница. Кобыла имела столь плавный ход, что ни одна капля чернил не проливалась на землю.
Люди остерегались поднимать глаз на выезд. И смотрели в землю. Самые дерзкие видели лишь узкие змеиные носы высоких сапог, облекавших его ноги, как вторая кожа. И многие дивились, как в столь хрупком теле могла таиться кровь Пророка и такая власть, способная разорвать изнутри землю, как новое вино — негодный мех. Его запястье могла играючи сломать девочка, как хворостину, но черненое серебро защищало кости нечестивого властелина.
Вскоре Амин достиг всего мыслимого. Он стал совершенством. И понял, что нет Бога, кроме него.
На плоской крыше, звеневшей от остывающего дневного жара, после заката лежал Амин, обнаженный, как клинок, и гортанно повторял известные ему имена Бога прямо в ухо небу:
«Аллах. Аль-Мусаввир. Дающий образ. Аль-Джаббар. Гигантский. Аль-Халик. Творец. Ар-Рахим. Милосердный. Аль-Азиз. Могучий».
Кровь бросилась ему в лицо, и имя Бога он заменил на свое и крикнул:
«Амин. Аль-Муссаввир. Амин Аль-Джаббар. Амин Аль-Халик. Амин Ар-Рахим. Амин Аль-Азиз».
Но небо было пусто.
Небо не откликнулось на святотатство. И редкие облака продолжали бег меж звездами.
Тогда Амин Эль Омра засмеялся и заснул без Бога.
С той ночи стал его посещать однообразный сон — будто он, Бог Амин Эль Омра, стоит на вершине холма, воздев руку, и кричит в самое солнце: «Я-аалла!». Под солнцем, круглым, как белый бубен, течет узкая мутная и быстрая река, в которой бьются на камнях серебряные рыбы.
А у подножия холма многоголовой лавиной грохочут его безмерные табуны, согнанные со всех уголков вселенной, и подчиняются одному мановению его тонкой руки — куда прикажет, туда и повернут сотни, как один конь, — в этом есть сладость власти.
В такие ночи сторожевые гиены из сада собирались под кровлей дома и выкликали имя Амина Эль Омра — потому что любили его.
Однажды, когда причудливый выезд Князя Князей пронизывал базарную площадь, как игла — войлок, северный ребенок-раб поднял голову на господина и насмешливо сказал:
